Архипелаг ГУЛаг. Том 2 (части 3 и 4)

Баринов разрабатывал
карьер просто где удобнее, вкапывался там, где, меньше поработав, можно
больше было нагрузить глины. Слишком вглубь он не шел, чтоб не слишком круто
выкатывать вагонетки. Баринов собственно и командовал теми
восемнадцатью-двадцатью человеками, которые только и работали в мою смену на
карьере. Он и был единственный настоящий хозяин смены: знал ребят, кормил
их, то есть, добивался им больших паек, и каждый день сам мудро решал,
сколько выкатить вагонеток, чтоб не слишком было мало и не слишком много. И
Баринов нравился мне, и окажись мы с ним где-нибудь в тюрьме рядом на нарах
-- мы бы с ним весело ладили. Да мы и сейчас бы ладили -- но мне нужно было
придти и посмеяться вместе с ним, что вот назначил меня директор на
должность промежуточной гавкалки, а я -- ничего не понимаю. Но офицерское
воспитание не дозволяло мне так! И я пытался держаться с ним строго и
добиваться повиновения, хотя не только я и не только он, но и вся бригада
видела, что я -- такой же пришлЈпка, как инструктор из района при посевной.
Баринова же сердило, что над ним поставили попку, и он не раз остроумно
разыгрывал меня перед бригадой. Обо всЈм, что я считал нужным делать, он
тотчас же доказывал мне, что нельзя. Напротив, громко крича "мастер!
мастер!" -- то и дело звал меня в разные концы карьера и просил указаний:
как снимать старый и прокладывать новый рельсовый путь; как закрепить на оси
соскочившее колесо; или будто бы лебедка отказала, не тянет, и что делать
теперь; или куда нести точить затупившиеся лопаты. Перед его насмешками день
ото дня слабея в своем командном порыве, я уже доволен бывал, если он с утра
велел ребятам копать (это бывало не всегда) и не тревожил меня досадными
вопросами.
Тогда я тихо отходил и прятался от своих подчиненных и от своих
начальников за высокие кучи отваленного грунта, садился на землю и замирал.
В оцепенении был мой дух от нескольких первых лагерных дней. О, это не
тюрьма! Тюрьмы -- крылья. Тюрьмы -- коробы мыслей. Голодать и спорить в
тюрьме -- весело и легко. А вот попробуй здесь -- десять лет голодать,
работать и молчать -- вот это попробуй! Железная гусеница уже втягивала меня
на пережЈв. Беспомощный я не знал -- как, а хотелось откатиться в сторонку.
Отдышаться. Очнуться. Поднять голову и увидеть:
Вон, за колючей проволокой, через ложок -- высотка. На ней маленькая
деревня -- домов десять. Всходящее солнце озаряет еЈ мирными лучами. Так
рядом с нами -- и совсем же не лагерь! (Впрочем, тоже лагерь, но об этом
забываешь). Движения там подолгу не бывает, потом пройдет баба с ведром,
пробежит маленький ребятенок через лебеду на улице. Запоет петух, промычит
корова -- всЈ отчетливо слышно нам на карьере. Тявкнет дворняжка -- что за
милый голос! -- это не конвойный пЈс!2
И от каждого тамошнего звука и от самой неподвижности деревни струится
мне в душу заветный покой.

Страницы: (420) :  <<  ... 9596979899100101102103104105106107108109110 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Буквально эти слова можно перевести: «Вне преград, как заметил Диоталлеви», русский читатель потеряет это выражение «al di la della siepe, » которое отсылает к великолепной поэме Джакомо Леопарди «L’infinito» («Бесконечность»), которую каждый итальянский читатель знает наизусть. Цитирование необходимо здесь не потому, что я хотел сообщить читателю о какой-то преграде, которая могла бы быть поблизости, но потому что я хотел показаться, как Диоталлеви мог видеть этот пейзаж, связывая его переживания с текстом поэмы. Я сообщил моим переводчикам, что ни это «вне преград», ни ссылка на Леопарди не так уж важны, но было важно показать любую литературную ассоциацию. Фактически, читая перевод Уильяма Уивера, мы находим: «Мы вглядывались в бесконечную даль. „Подобно Дариену“, – заметил Диталлеви… » Этот тонкий намек на сонет Китса – хороший пример перевода, ориентируемого на адресата.

Переводчик, который ориентируется на источник, говорящий на языке, которого я не знаю, может спрашивать меня, почему я использовал то или иное выражение, или, если он сам это понял, он может объяснять мне, почему, на его языке, это выражение не будет звучать. Затем я пробую помочь (как консультант) в его переводе, который одновременно будет ориентирован и на источник и на адресата.

Но это совсем не просто. Возьмите «Войну и мир» Толстого. Как известно, этот роман, естественно, написанный по-русски, начинается с длинного диалога на французском языке. Я не имею ни малейшего представления о том, как российские читатели владели французским языком во времена Толстого; аристократы, конечно, говорили свободно, потому что французская речь, фактически, сопровождала всю жизнь и традиции общества русской аристократии. Возможно, Толстой использовал этот приём, чтобы продемонстрировать то, что те, кто не знает французского, не может читать русские романы. Или, быть может, он хотел, чтобы не говорящий на французском читатель понял, что аристократы наполеоновской эпохи были, фактически, так отдаленный от народной жизни России, что они говорили и думали на чужом языке. Если сегодня вы снова прочитаете эти страницы, вы увидите, что, то, что там говорится совсем не важно, потому что там констатируются тривиальные вещи...

Эко, Умберто (Eco, Umberto)   
«Роза другого имени»