Архипелаг ГУЛаг. Том 2 (части 3 и 4)

И я твЈрдо знаю -- сказали бы мне сейчас: вот
тебе свобода! Но до самой смерти живи в этой деревне! Откажись от городов и
от мира всего, от твоих залЈтных желаний, от твоих убеждений, от истины --
ото всего откажись и живи в этой деревне (но не колхозником!), каждое утро
смотри на солнышко и слушай петухов. Согласен? -- О, не только согласен, но,
Господи, пошли мне такую жизнь! Я чувствую, что лагеря мне не выдержать.
С другой стороны завода, не видимой мне сейчас, гремит по ржевской
дороге пассажирский поезд. В карьере кричат: "Придурочный!" Каждый поезд
здесь известен, по ним отсчитывают время. "Придурочный" -- это без четверти
девять, а в девять отдельно, вне смен, доведут на завод из лагеря придурков
-- конторских и начальников. Самый любимый из поездов -- в половине второго,
"кормилец", после него мы вскоре идЈм на съЈм и на обед.
Вместе с придурками, а иногда, если сердце занывает о работе, то и
раньше, спецконвоем, выводят на раоогу и мою начальницу-зэчку Ольгу Петровну
Матронину. Я вздыхаю, выхожу из укрытия, и иду вдоль рельсового пути на
завод мокрого прессования -- докладываться.
Весь кирпичный завод это -- два завода, мокрого и сухого прессования.
Наш карьер обслуживает только мокрое прессование, и начальница мокрого
прессования -- Матронина, инженер-силикатчик. Какой она инженер -- не знаю,
но суетлива и упряма. Она -- из тех непоколебимо-благонамеренных, которых я
уже немного встречал в камерах (их и вообще -- немного), но на чьей горней
высоте не удержался. По литерной статье ЧС, как член семьи расстрелянного,
она получила 8 лет через ОСО, и вот теперь досиживает последние месяцы.
Правда, всю войну политических не выпускали, и еЈ тоже задержат до
пресловутого Особого распоряжения. Но и это не наводит никакой тени на еЈ
состояние: она служит партии, неважно -- на воле или в лагере. Она -- из
заповедника. Она повязывается в лагере красной и только красной косынкой,
хотя ей уже за сорок (таких косынок не носит на заводе ни одна лагерная
девчонка и ни одна вольная комсомолка). Никакой обиды за расстрел мужа и за
собственные отсиженные восемь лет она не испытывает. Все эти
несправедливости учинили, по еЈ мнению, отдельные ягодинцы или ежовцы, а при
товарище Берии сажают только правильно. Увидев меня в одежде советского
офицера, она при первом же знакомстве сказала: "Те, кто меня посадил, теперь
могут убедиться в моей ортодоксальности!" Недавно она написала письмо
Калинину и цитирует всем, кто хочет или вынужден еЈ слушать: "Долгий срок
заключения не сломил моей воли в борьбе за советскую власть, за советскую
промышленность.

Страницы: (420) :  <<  ... 96979899100101102103104105106107108109110111 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...
     Это не был брак по любви. Маркиз женился по настоянию друзей и, так как ему было все равно, предоставил им выбор невесты; однако ни он, ни она ни разу об этом не пожалели. В течение всех четырнадцати лет их совместной жизни он был неизменно учтив с женой, поскольку не мыслил иного отношения к женщине, и оставался ей неизменно верен, поскольку его влекли только духовные радости. Но хотя Франсуаза родила ему пятерых детей, хотя она была ему не только женой, но и матерью, ограждавшей его от денежных забот, домашних хлопот и волнений, он совсем не знал ее и даже не подозревал, что не знает, - она была для него просто Франсуазой. Теперь же она казалась ему непостижимо величественной и даже страшной, и не потому, что ее уже не было в живых, а потому, что она умерла, окруженная ореолом самоотверженного материнства.
     Если бы Франсуаза узнала, что ее смерть пробудит в маркизе это новое чувство робости перед ней, она бы беспредельно удивилась. Ее отчаянная одинокая борьба за жизнь троих детей, заболевших тифом, представилась бы ей (если бы она вообще хоть на минуту задумалась над этим) вполне естественной, - ведь она была матерью. Но Франсуаза, женщина бесхитростная да к тому же не имевшая ни минуты свободного времени, не обременяла себя отвлеченными размышлениями о разнице между долгом матери и долгом отца и не раздумывая рисковала жизнью, оберегая в то же время от болезни своего мужа. Жизнь выдающегося ученого была слишком драгоценна, чтобы подвергать ее опасности. Он же ни во что не вмешивался - не из трусости, а просто потому, что он вообще никогда ни во что не вмешивался. Маркиз полностью доверял Франсуазе, и ему так же не могло прийти в голову усомниться в ее житейской мудрости, как ей оспаривать его суждение о каком-нибудь папирусе. И вот теперь, вырвав у смерти одного ребенка, она последовала в могилу за двумя другими, беспокоясь на смертном ложе только о том, сумеют ли слуги без нее содержать детей в чистоте и хорошо варить кофе.
     Старший из мальчиков, Анри, шел рядом с отцом и горько плакал...

Войнич Этель Лилиан (Ethel Lilian Voynich)   
«Прерванная дружба»