Архипелаг ГУЛаг. Том 2 (части 3 и 4)

За эти пять дней,
однако мне пришлось расстаться с моей военной формой, потому что дурно в ней
копать глину. ГимнастЈрку и галифе я спрятал в свой чемодан, а в лагерной
каптЈрке получил латаное линялое тряпьЈ, выстиранное будто после года лЈжки
в мусорном ящике. Это -- важный шаг, хотя я еще не сознаю его значения: душа
у меня еще не зэковская, но вот шкура становится зэковской. Бритый наголо,
терзаемый голодом и теснимый врагами, скоро я приобрету и зэковский взгляд:
неискренний, недоверчивый, всЈ замечающий.
В таком-то виде и иду я через пять дней к оперуполномоченному, всЈ еще
не понимая, к чему он прицелился. Но уполномоченного не оказывается на
месте. Он вообще перестаЈт приезжать. (Он уже знает, а мы не знаем: еще
через неделю нас всех расформируют, а в Новый Иерусалим вместо нас привезут
немцев). Так я избегаю увидеть лейтенанта.
Мы обсуждали с Гаммеровым и с Ингалом -- зачем это я писал
автобиографию, и не догадались, дети, что это уже первый коготь хищника,
запущенный в наше гнездо. А между тем такая ясная картинка: в новом этапе
приехало трое молодых людей, и всЈ время они о чЈм-то между собой
рассуждают, спорят, а один из них -- чЈрный, круглый, хмурый, с маленькими
усиками, тот, что устроился в бухгалтерии, ночами не спит и на нарах у себя
что-то пишет, пишет и прячет. Конечно, можно наслать и вырвать, что он там
прячет, но чтоб не спугивать -- проще узнать обо всем у того из них, кто
ходит в галифе. Он, очевидно, армейский и советский человек, и поможет
духовному надзору.
Жора Ингал, не устающий днЈм на работе, действительно положил первые
полночи не спать -- и так отстоять неплененность творческого духа. У себя на
верхнем щите вагонки, свободном от матраса, подушки и одеял, он сидит в
телогрейке (в комнатах не тепло, ночи осенние), в ботинках, ноги вытянув по
щиту, спиной прислонясь к стене и, посасывая карандаш, сурово смотрит на
свой лист. (Не придумать худшего поведения для лагеря! -- но ни он, ни мы
еще не понимаем, как это видно и как за этим следят.)
Иногда он поддается просто слабости и пишет просто письма. Его
двадцатитрЈхлетняя жена и башмаков еще не износила, в которых ходила с ним
этой зимой в консерваторию -- а вот уже бросила его: анкеты, пятно, да и
жить хочется. Он пишет другой женщине, которую называет сестрЈнкой, скрывая
от себя и от неЈ, что тоже любит еЈ или готов полюбить (но и та женщина
сейчас выходит замуж). Он умеет писать и так:
"Дорогая моя сестренка! Вслушивайся в дивные предчувствия человечества
-- Генделя, Чайковского, Дебюсси! Я тоже хотел стать предчувствием, но часы
моей жизни остановились... "
или просто:
"Ты намного мне стала родней за эти месяцы. Как выяснилось, на свете
очень много настоящих людей, и мне хочется, чтобы твой муж тоже был
настоящим человеком".

Страницы: (420) :  <<  ... 99100101102103104105106107108109110111112113114 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... По этим-то причинам и была организована школа для провокаторов. Политически натасканный шпик не растеряется ни на каком чешском митинге. Он первый предложит антиавстрийскую резолюцию, а потом гаркнет, как это делал полицейский комиссар Хум: "Ага, голубчики, попались!" Так возникла школа провокаторов в Праге. Там, разумеется, не вдавались в высокие материи, а выявляли и изучали те бунтарские чувства и замыслы, которые давно уже зреют в сердцах чешских граждан. В полиции была отведена специальная комната для занятий и вывешено расписание: "От 9 до 10. Изучение причин неизбежного развала Австро-Венгрии. От 10 до 11. Почему чехам не следует воевать против русских и сербов? От 11 до 12. Организация подпольных партий. От 12 до 1 ч. Наиболее распространенные оскорбления монарха и членов императорского дома, а также другие предосудительные слова и выражения. С 2 до 4. Общие основы провокаторского искусства и предварительное определение кары за недозволенные высказывания (в пределах от 2 до 15 лет тюрьмы)". Эта прекрасная программа еще больше понравилась агентам, когда на учебные пособия им выдали по пятьдесят крон. Для самых тупоголовых агентов устроили дополнительные вечерние занятия. Словом, все было организовано наилучшим образом. Занятия шли полным ходом. Полицейские агенты усердно штудировали дома свои записи, используя для этого каждую свободную минуту. В семье филера Брауна не знали, что и думать. Госпожа Браунова со слезами жаловалась соседям: - Право, не знаю, похоже, что мой Браун совсем спятил. Целый вечер перечитывает какие-то листки и кричит: "Итак, господа, после трехсот лет рабства пришло время решительных действий! Монархия - истукан на глиняных ногах; достаточно толкнуть его, и он рассыплется..." Я говорю ему: "Ты с ума сошел, мы же останемся без хлеба". А он как поглядит на меня да как зыкнет: "Молчи, дура, не суйся в политику!" И снова бегает по комнате, заглядывает в свою бумажку и бормочет: "Хватит! Довольно мы молчали, со времен Белой горы и по сегодняшний день! Я стрелять в русских не буду. И в сербов тоже не буду. Надеюсь, и вы, сударь? Разрешите представиться..." Ну, я, известно, хожу и реву. А он ругается, что я ему заниматься мешаю. "Брось,-говорю,-ты, Христа ради, все эти глупости, доведут они тебя до тюрьмы"...

Ярослав Гашек (Jaroslav Hasek)   
«Школа провокаторов»