Архипелаг ГУЛаг. Том 2 (части 3 и 4)

Хотелось запеть, чтоб услышал
Норильск: что не меня пять лет победили, а я их, что кончились эти
проволоки, нары и конвой.. Хотелось любить! Хотелось что-нибудь сделать для
людей, чтобы больше не было зла на земле".
Ну, да это многим хотелось.
Освободить нас ото зла Сачковой всЈ-таки не удалось: лагеря стоят. Но
самой ей повезло: ведь не пяти лет, а пяти недель довольно, чтоб уничтожить
и женщину и человека.
Вот эти два случая у меня только и стоят против тысяч безрадостных или
бессовестных.
А конечно, где ж как не в лагере пережить тебе первую любовь, если
посадили тебя (по политической статье!) пятнадцати лет, восьмиклассницей,
как Нину Перегуд? Как не полюбить джазиста-красавца Василия Козьмина,
которым еще недавно на воле весь город восхищался, и в ореоле славы он
казался тебе недоступен? И Нина пишет стих "Ветка белой сирени", а он кладет
на музыку и поет ей через зону (их уже разделили, он снова недоступен).
Девочки из кривощековского барака тоже носили цветочки, вколотые в
волоса -- признак, что -- в лагерном браке, но может быть -- и в любви?
Законодательство внешнее (вне ГУЛага) как будто способствовало лагерной
любви. Всесоюзный Указ от 8.7.44 об укреплении брачных уз сопровождался
негласным Постановлением СНК и инструкцией НКЮ от 27.11.44, где говорилось,
что суд обязан по первому желанию вольного советского человека
беспрекословно расторгать его с половиной, оказавшейся в заключении (или в
сумасшедшем доме), и поощрить даже тем, что освободить от платы сумм при
выдаче разводного свидетельства. (И никто при этом законодательно не
обязывался сообщать той, другой, половине о произошедшем разводе!) Тем самым
гражданки и граждане призывались поскорее бросать в беде своих заключЈнных
мужей и жен, а заключЈнные -- забывать поглуше о супружестве. Уже не только
глупо и несоциалистично, но становилось противозаконно женщине тосковать по
отлученному мужу, если он остался на воле. У Зои Якушевой, севшей за мужа
как ЧС, получилось так: года через три мужа освободили как важного
специалиста, и он не поставил непременным условием освобождение жены. Все
свои восемь она и оттянула за него...)
Забывать о супружестве, да, но инструкции внутри ГУЛага осуждали и
любовный разгул как диверсию против производственного плана. Ведь,
разбредясь по производству, эти бессовестные женщины, забывшие свой долг
перед государством и Архипелагом, готовы были лечь на спину где угодно -- на
сырой земле, на дровяной щепе, на щебенке, на шлаке, на железных стружках --
а план срывался! а пятилетка топталась на месте! а премии гулаговским
начальникам не шли! Кроме того некоторые из зэчек таили гнусный замысел
забеременеть, и под эту беременность, пользуясь гуманностью наших законов,
урвать несколько месяцев из своего срока, иногда короткого пятилетнего или
трехлетнего, и эти месяцы не работать.

Страницы: (420) :  <<  ... 133134135136137138139140141142143144145146147148 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Мне душно и от воздуха летнего
Парижа, где я никому не нужен и ничто для меня не нужно.
Не думайте, что я зову кого-нибудь из уехавших или бежавших, из
уехавших и оставшихся, из спасшихся от тяжелых мучений, может быть, смерти,
- очертя голову, вернуться в теперешнюю Россию, где право растоптано, где
слово несвободно, где нет первооснов человеческой справедливости. Нет, я
говорю только о себе, и да будет же мне, хоть здесь в пустыне, даровано
безраздельное право быть собой, быть поэтом, чувствовать иначе, чем другие,
и иначе мыслить, и иначе поступать. Я говорю только о себе и не делаю
никаких общих выводов.
Здесь, в свободной, будто бы свободной, Европе я чувствую себя душевно
таким же связанным, каким я чувствовал себя в последний год в Москве, где я
жил бок о бок с навязавшимися мне жильцами, нагло распоряжавшимися в моей
квартире, где я голодал, где я говорил иногда моей девочке, бессильной
заснуть: "не плачь: завтра, быть может, мы победим". Моя девочка стала за
эти три года красивой девушкой, живой и остроумной. Я уже не говорю ей, - за
ненадобностью, - таких утешений, а когда подходит нужда, - она все же не
такая острая, - и если нет денег на настоящий обед, можно сварить суп из
старого недоеденного хлеба. Но здесь мне тоже нужно произносить и перед ней,
и перед другими близкими, и перед близкими-далекими, и перед самим собой
много разных утешений, в которые не веришь и которые не оправдываются.
Основное остается, как правило жизни каждого дня и каждого нового тяжелого
месяца. Это основное: я на чужбине, я вне действительной связи с душой
здешней жизни, и я вне действительной связи с моей Матерью, с моей Родиной,
хоть от меня туда, и оттуда до меня доходят веяния души, доходит голос
сердца, которое бьется, еще живо, не умерло, но бьется тяжело, с мучением,
которому исхода не вижу...

Бальмонт Константин Дмитриевич   
«Проза. Без русла»