Архипелаг ГУЛаг. Том 2 (части 3 и 4)

Почтенно-солидны были все его движения. Так объЈмен
был доктор, что на одинарной металлической кровати почти не помещался,
вывисал из нее.
Не знаю, каков он был невропатолог. Вполне мог быть и хорошим, но лишь
в рыхлую обходительную эпоху и обязательно не в государственной больнице, а
у себя дома, за медною дощечкой на дубовой двери под мелодичное позванивание
пристенных стоячих часов, никуда не торопящийся и ничему, кроме совести свой
не подчиненный. Однако, с тех пор его крепко пугнули -- перепугали на всю
жизнь. Не знаю, сидел ли он когда-нибудь прежде, таскали ли его на расстрел
в гражданскую (дивного ничего тут нет), но его и без револьвера напугали
достаточно. Довольно было ему поработать в амбулаториях, где требовалось
пропускать по девять больных в час, где время было только -- стукнуть раз
молоточком по колену; посидеть членом ВТЭК (Врачебно-Трудовой Экспертной
Комиссии), да членом курортной комиссии, да членом военокоматской, и всюду
подписывать, подписывать, подписывать бумажки и знать, что каждая подпись --
это твоя голова, что кого-то из врачей уже посадили, кому-то угрожали, а ты
всЈ подписывай бюллетени, заключения, экспертизы, освидетельствования,
истории болезни, и каждая подпись потрясение гамлетовское: освободить или не
освободить? годен или не годен? болен или здоров? Больные умоляют в одну
сторону, начальство жмет в другую, перестращенный доктор терялся,
сомневался, трепетал и раскаивался.
Но то всЈ было на воле, это любезные пустячки! А вот арестованный как
враг народа, до смертного инфаркта напуганный следователем (воображаю,
скольких человек, целый мединститут, он мог бы за собой потащить при таком
страхе!) -- что был он теперь? Простой очередной приезд вольного начсанчасти
ОЛПа, какого-то старого пьянчужки без врачебного образования, приводил
Правдина в такое волнение и замешательство, что он не способен был прочесть
на больничных карточках русского текста. Его сомнения теперь удесятерились,
в лагере он пуще терялся и не знал: с температурою 37,7 -- можно ли
освободить? а вдруг будут ругать? -- и приходил советоваться к нам в
комнату. Он мог жить в равновесном покойном состоянии не более суток --
суток после похвалы начальника лагеря или хотя бы от младшего надзирателя.
За этой похвалой он 24 часа как бы чувствовал себя в безопасности, со
следующего утра неумолимая тревога опять вкрадывалась в него. -- Однажды
отправляли из лагеря очень спешный этап, так торопились, что устроить баню
было некогда (еще счастье, что не погнали голых в ледяную). Старший
надзиратель пришел к Правдину и велел написать справку, что этапируемые
прошли санобработку. Как всегда Правдин подчинился начальству, -- но что же
с ним было потом! Придя в комнату, он опустился на кровать как подрезанный,
он держался за сердце, стонал и не слушал наших успокоений.

Страницы: (420) :  <<  ... 160161162163164165166167168169170171172173174175 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Они прекрасны, как солнце, но -- как солнце из
льда, белы, как мрамор, но и холодны, как мрамор, близ холодного их сердца
замерзают бедные...
-- О! Я знаю кое-кого, кто не замерз и вернулся из-за моря свежим и
здоровым, и это был великий, немецкий, дерзкий...
-- По крайней мере, он простудился так сильно близ
235


ледяных британских сердец, что до сих пор у него, насморк.
Миледи, казалось, была задета этими словами; она схватила хлыст,
лежавший между страницами романа в виде закладки, провела им между ушей
своей белой, тихо заворчавшей охотничьей собаки, быстро подняла шляпу с
пола, кокетливо надела ее на кудрявую головку, раза два самодовольно
взглянула в зеркало и гордо произнесла : "Я еще красива!" Но вдруг, как бы
охваченная трепетом темного, болезненного ощущения, остановилась в
задумчивости, медленно стянула с руки белую перчатку, подала мне руку и,
стремительно угадав мои мысли, сказала: "Не правда ли, эта рука не так уже
красива, как в Рамсгейте? Матильда за это время много выстрадала!"
Любезный читатель! Редко можно разглядеть трещину в колоколе, и
узнается она лишь по звуку. Если бы ты слышал звук голоса, которым
произнесены были эти слова, ты бы сразу понял, что сердце миледи -- колокол
из лучшего металла, но скрытая трещина удивительным образом глушит самые
светлые его тона и как бы окутывает их тайной грустью. Но я все-таки люблю
такие колокола: они находят родственный отзвук в моей собственной груди; и я
поцеловал руку миледи, пожалуй, сердечнее, чем когда-либо, хотя она и не так
уж была свежа, и несколько жилок, слишком резко выделявшихся своим голубым
цветом, также, казалось, говорили мне: "Матильда за это время много
выстрадала!"
Взгляд, который она бросила на меня, подобен был грустной одинокой
звезде в осеннем небе, и она сказала нежно и сердечно: "Вы, кажется, уже
мало меня любите, доктор! Только сострадание выразилось в слезе, упавшей мне
на руку, словно милостыня"...

Гейне (Хейне) Генрих (Heine Heinrich)   
«Луккские воды»