Архипелаг ГУЛаг. Том 2 (части 3 и 4)

Свободное время он предпочитал мрачно молча подолгу думать, ноги уставив на
перильца кровати, задниками сапог на самые перильца, а подошвами на
генералов (не из вызова вовсе, но: подготовясь к разводу, или в обеденный
перерыв или вечером, если еще ожидается выходить -- разве может разумный
человек отказаться от удовольствия полежать? а сапоги снимать хлопотно, они
на две портянки плотно натянуты). Туповато пропускал Орачевский и все
самотерзания доктора. И вдруг, промолчав час или два, мог, совсем некстати
тому, что происходит в комнате, трагически изречь: "Да! Легче верблюду
пройти через игольное ушко, чем Пятьдесят Восьмой выбраться на волю".
Наоборот, в практические споры -- о свойствах бытовых вещей, о правильности
бытового поведения, он мог со всем хохлацким упрямством ввязаться и
доказывать запальчиво, что валенки портятся от сушки на печи, и что их
полезнее и приятнее носить всю зиму не суша. Так что, конечно, какой уж там
он был интеллигент!
Но изо всех нас он один был искренне предан строительству, один мог с
интересом о нем говорить во внерабочее время. Узнав, что зэки умудрились
сломать уже полностью поставленные межкомнатные перегородки и пустить их на
дрова, -- он охватил грубую голову грубыми руками и качался как от боли. Не
мог он постичь туземного варварства! -- может быть оттого, что сидел только
год. -- Пришел кто-то и рассказал: уронили бетонную плиту с восьмого этажа.
Все заахали: "Никого не убила??" А Орачевский: "Вы не видели, как она
разбилась -- по каким направлениям трещины?" (Плиты отливали по его
чертежам, и ему надо было понять, хорошо ли ставил он арматуру.) -- В
декабрьскую стужу собрались в контору бригадиры и десятники греться,
рассказывали разные лагерные сплетни. Вошел Орачевский, снял варежку и
торжественно, осторожно высвободил оттуда на стол замершую, но живую
оранжево-чЈрную красавицу-бабочку: "Вот вам бабочка, пережившая 19-ти
градусный мороз! Сидела на балке перекрытия".
Все сошлись вокруг бабочки и замолчали. Тем счастливцам из нас, кто
выживет, вряд ли кончить срок подвижней этой бабочки.
Самому Орачевскому дали только 5 лет. Его посадили за лицепреступление
(точно по Orwell'у) -- за улыбку! Он был преподавателем саперного училища. В
учительской, показывая другому преподавателю что-то в "Правде", он
улыбнулся! Того, другого, вскоре убили и о чЈм улыбнулся Орачевский, так
никто и не узнал. Но улыбку видели, и сам факт улыбки над центральным
органом партии святотатственен! Затем Орачевскому предложили сделать
политический доклад. Он ответил, что приказу подчинится, но доклад сделает
без настроения. Это уж переполнило чашу!
Кто ж из двоих -- Правдин или Орачевский, был поближе к интеллигенту?

Не миновать теперь сказать и о Прохорове.

Страницы: (420) :  <<  ... 163164165166167168169170171172173174175176177178 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...

Так хорошо тогда мне вспоминать
Заросший пруд и хриплый звон ольхи,
Что где-то у меня живут отец и мать,
Которым наплевать на все мои стихи,
Которым дорог я, как поле и как плоть,
Как дождик, что весной взрыхляет зеленя.
Они бы вилами пришли вас заколоть
За каждый крик ваш, брошенный в меня.

Бедные, бедные крестьяне!
Вы, наверно, стали некрасивыми,
Так же боитесь бога и болотных недр.
О, если б вы понимали,
Что сын ваш в России
Самый лучший поэт!
Вы ль за жизнь его сердцем не индевели,
Когда босые ноги он в лужах осенних макал?
А теперь он ходит в цилиндре
И лакированных башмаках.

Но живет в нем задор прежней вправки
Деревенского озорника.
Каждой корове с вывески мясной лавки
Он кланяется издалека.
И, встречаясь с извозчиками на площади,
Вспоминая запах навоза с родных полей,
Он готов нести хвост каждой лошади,
Как венчального платья шлейф.

Я люблю родину.
Я очень люблю родину!
Хоть есть в ней грусти ивовая ржавь.
Приятны мне свиней испачканные морды
И в тишине ночной звенящий голос жаб.
Я нежно болен вспоминаньем детства,
Апрельских вечеров мне снится хмарь и сырь.
Как будто бы на корточки погреться
Присел наш клен перед костром зари.
О, сколько я на нем яиц из гнезд вороньих,
Карабкаясь по сучьям, воровал!
Все тот же ль он теперь, с верхушкою зеленой?
По-прежнему ль крепка его кора?

А ты, любимый,
Верный пегий пес?!
От старости ты стал визглив и слеп
И бродишь по двору, влача обвисший хвост,
Забыв чутьем, где двери и где хлев...

Есенин Сергей Александрович   
«Исповедь хулигана»