Архипелаг ГУЛаг. Том 2 (части 3 и 4)

И вот что' значит это самообладание, которое за анафемой
аристократии забыли мы, скулящие от каждой мелкой беды и каждой мелкой боли:
три дня непрерывно с женой -- и не дать ей догадаться! Ни в одной фразе не
намекнуть! не дать тону упасть! не дать омрачиться глазам! Лишь один раз
(жена жива и вспоминает теперь), когда гуляли вдоль Святого озера, она
обернулась и увидела, как муж взялся за голову с мукой. -- "Что с тобой?" --
"Ничего", -- прояснился он тут же. Она могла еще остаться -- он упросил еЈ
уехать. Когда пароход отходил от пристани -- он уже раздевался к расстрелу.)
Но ведь кто-то же и подарил им эти три дня. Эти три осоргинских дня,
как и другие случаи, показывают, насколько соловецкий режим еще не стянулся
панцырем системы. Такое впечатление, что воздух Соловков странно смешивал в
себе уже крайнюю жестокость с почти еще добродушным непониманием: к чему это
всЈ идЈт? какие соловецкие черты становятся зародышами великого Архипелага,
а каким суждено на первом взросте и засохнуть? ВсЈ-таки не было еще у
соловчан общего твЈрдого такого убеждения, что вот зажжены печи полярного
Освенцима и топки его открыты для всех, привезЈнных однажды сюда. (А ведь
было-то так!..) Тут сбивало еще, что сроки у всех были больно коротки: редко
десять лет, и пять не так часто, а то всЈ три да три. Еще не понималась эта
кошачья игра закона: придавить и выпустить, придавить и выпустить. И это
патриархальное непонимание -- к чему всЈ идЈт? -- не могло остаться совсем
без влияния и на охранников из заключЈнных, и может быть слегка и на
тюремщиков.
Как ни чЈтки были строки всюду выставленного, объявленного, не
скрываемого классового учения о том, что только уничтожение есть заслуженный
удел врага, -- но этого уничтожения каждого конкретного двуногого человека,
имеющего волосы, глаза, рот, шею, плечи -- всЈ-таки нельзя было себе
представить. Можно было поверить, что уничтожаются классы, но люди из этих
классов вроде должны были бы остаться?.. Перед глазами русских людей,
выросших в других, великодушных и расплывчатых понятиях, как перед плохо
подобранными очками, строки жестокого учения никак не прочитывались в
точности. Недавно, кажется прошли месяцы и годы открыто объявленного
террора, -- а всЈ-таки нельзя было поверить!
Сюда, на первые острова Архипелага, передалась и неустойчивость тех
пЈстрых лет, середины 20-х годов, когда и по всей стране еще плохо
понималось: всЈ ли уже запрещено? или напротив, только теперь-то и начнЈт
разрешаться? Еще так верила Русь в восторженные фразы! -- и только немногие
сумрачные головы уже разочли и знали, когда и как это будет всЈ перешиблено.
Повреждены пожаром купола -- а кладка вечная... Земля, возделанная на
краю света -- и вот разоряемая. Изменчивый цвет беспокойного моря.

Страницы: (420) :  <<  ... 13141516171819202122232425262728 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...


С природой сложно совладать,
Подходит смерти срок.
Ему враги решили дать
Убийственный урок.


Стальной косой в один прием
Был сбит бедняга с ног,
Веревкой туго скручен он,
Положен на возок.


По хрупкой старческой спине
Цепами стали бить
И, мучая его вдвойне,
По воздуху кружить.


В колодец! В глубь его. На дно!
Где воздух не вдохнуть.
Ты, Джон Ячменное Зерно,
Там должен утонуть.


Не тонет! Подняли и вот,
Мученья чтоб продлить,
Дубиной стали бить в живот
И по полу возить.


Избитого и без оков
Отправили в костер,
А мельник между жерновов
Его в ничто растер.


И вот из сердца Джона кровь
Мы пьем за кругом круг.
И веселит нас вновь и вновь
Тяжелых кружек стук.


Да! Джон Ячменное Зерно
Был смелый молодец.
Из крови Джона нам дано
Брать храбрость для сердец...

Бёрнс Роберт (Burns Robert)   
«Джон ячменное зерно»