Архипелаг ГУЛаг. Том 2 (части 3 и 4)

И очень держался за эту шкуру
-- гимнастЈрку, галифе, шинель, уж так старался не менять еЈ на защитную
лагерную чернедь! В новых условиях я делал ошибку новобранца: я выделялся на
местности.
И снайперский глаз первого же кума, новоиерусалимского, сразу меня
заметил. А на Калужской заставе, как только я из маляров выбился в помощники
нормировщика, опять я вытащил эту форму -- ах, как хочется быть мужественным
и красивым! К тому ж я жил в комнате уродов, там генералы и не так
одевались.
Забыл я и думать, как и зачем писал в Новом Иерусалиме автобиографию.
Полулежа на своей кровати как-то вечером, почитывал я учебник физики,
Зиновьев что-то жарил и рассказывал, Орачевский и Прохоров лежали, выставив
сапоги на перильца кровати, -- и вошел старший надзиратель Сенин (это
очевидно была не настоящая его фамилия, а псевдоним для лагеря.) Он как
будто не заметил ни этой плитки, ни этих выставленных сапог -- сел на чью-то
кровать и принял участие в общем разговоре.
Лицом и манерами мне он не нравился, этот Сенин, слишком играл мягкими
глазами, но уж какой был окультуренный! какой воспитанный! уж как отличался
он среди наших надзирателей -- хамов, недотеп и неграмотных. Сенин был не
много, не мало -- студент! -- студент 4-го курса, вот только не помню какого
факультета. Он, видно, очень стыдился эмвэдистской формы, боялся, чтобы
сокурсники не увидели его в голубых погонах в городе, и потому, приезжая на
дежурство, надевал форму на вахте, а уезжая -- снимал. (Вот современный
герой для романистов! Вообразить по царским временам, чтобы прогрессивный
студент подрабатывал в тюрьме надзирателем!) Впрочем, культурный-культурный,
а послать старика побегушками или назначить работяге трое суток карцера ему
ничего не стоило.
Но у нас в комнате он любил вести интеллигентный разговор: показать,
что понимает наши тонкие души, и чтоб мы оценили тонкость его души. Так и
сейчас -- он свежо рассказал нам что-то о городской жизни, что-то о новом
фильме и вдруг незаметно для всех, сделал мне явное движение -- выйти в
коридор.
Я вышел, недоумевая. Через сколько-то вежливых фраз, чтоб не было
заметно, Сенин тоже поднялся и нагнал меня. И велел тотчас же идти в кабинет
оперуполномоченного -- туда вела глухая лестница, где никого нельзя было
встретить. Там и сидел сыч.
Я его еще и в глаза не видел. Я пошел с замиранием сердца. Я -- чего
боюсь? Я боюсь, чего каждый лагерник боится: чтоб не стали мне мотать
второго срока. Еще года не прошло от моего следствия, еще болит во мне всЈ
от одного вида следователя за письменным столом. Вдруг опять переворох
прежнего дела: еще какие-нибудь странички из дневника, еще какие-нибудь
письма...
Тук-тук-тук.
-- Войдите.
Открываю дверь. Маленькая, уютно обставленная комната, как будто она не
в ГУЛаге совсем.

Страницы: (420) :  <<  ... 213214215216217218219220221222223224225226227228 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...
(Стук.)

Алькускус

Ну, так что ж, бежать.


СЦЕНА 2-я
Дон Хуан Малек. - Те же.

Малек (за сценой)

Как можете вы медлить, если
Так громко в вашу дверь стучатся?

Алькускус

Напрасно тот зовет у двери,
Кто раньше душу не позвал.

Один

Что делать?

Кади

Спрячьте инструменты,
Откройте двери и скажите,
Что навестить меня пришли вы.

Другой

Да, это будет хорошо.

Кади

Не выдавайте же друг друга.
Ну, Алькускус, открой. Что медлишь?

Алькускус

Да опасаюсь, вдруг откроешь,
А там за дверью альгвасил,
Ударов сто в живот мне влепит
Своею палкой, а живот мой
Не очень уважает палку,
Он больше почитает рис.
(Алькускус открывает,
и входит Дон Хуан Малек.)

Малек

Не бойтесь.

Кади

Кто бы мог подумать?
Ты, Дон Хуан, что кровью светлой
Малека мог добиться чести,
Хотя и африканец, стать
Двадцать четвертым гранадинцем,
Ты в этот час приходишь в дом мой?..

Бальмонт Константин Дмитриевич   
«Переводы Кальдерона. Любовь после смерти»