Архипелаг ГУЛаг. Том 2 (части 3 и 4)

"Озлобиться"
никак нельзя, это уже пахнет новым следствием.)
-- Так значит -- советский? -- строго, но и с поощрением допытывается
опер.
Только не отвечать резко. Только не открывать себя сегодняшнего. Вот
скажи сейчас, что -- антисоветский, и заведЈт лагерное дело, будет паять
второй срок, свободно.
-- В душе, внутренне -- как вы сами себя считаете?
Страшно-то как: -- зима, вьюги да ехать в Заполярье. А тут я устроен,
спать сухо, тепло, и бельЈ даже. В Москве ко мне жена приходит на свидания,
носит передачи... Куда ехать! зачем ехать, если можно остаться?.. Ну, что
позорного -- сказать "советский"? Система -- социалистическая.
-- Я-то себя... д-да... советский...
-- Ах, советский! Ну вот это другой разговор, -- радуется опер. --
Теперь мы можем с вами разговаривать как два советских человека. Значит, мы
с вами имеем одну идеологию, у нас общие цели -- (только комнаты разные), --
и мы с вами должны действовать заодно. Вы поможете нам, мы -- вам...
Я чувствую, что я уже пополз... Тут еще музыка эта... А он набрасывает
и набрасывает аккуратные петельки: я должен помочь им быть в курсе дела. Я
могу стать случайным свидетелем некоторых разговоров. Я должен буду о них
сообщить...
Вот этого я никогда не сделаю. Это холодно я знаю внутри: советский, не
советский, но чтоб о политическом разговоре я вам сообщил -- не дождетесь!
Однако -- осторожность, осторожность, надо как-то мягенько заметать следы.
-- Это я... не сумею, отвечаю почти с сожалением.
-- Почему же? -- суровеет мой коллега по идеологии.
-- Да потому что... это не в моЈм характере... (Как бы тебе помягче
сказать, сволочь?) Потому что... я не прислушиваюсь... не запоминаю...
Он замечает, что что-то у меня с музыкой -- и выщелкивает еЈ. Тишина.
Гаснет теплый цветной глазок доброго мира. В кабинете -- сыч и я. Шутки в
сторону.
Хоть бы знали они правила шахмат: три раза повторение ходов и
фиксируется ничья. Но нет! На всЈ ленивые, на это они не ленивые: сто раз он
однообразно шахует меня с одной и той же клетки, сто раз я прячусь за ту же
самую пешку и опять высовываюсь из-за неЈ. Вкуса у него нет, времени --
сколько угодно. Я сам подставил себя под вечный шах, объявившись советским
человеком. Конечно, каждый из ста раз есть какой-то оттенок: другое слово,
другая интонация.
И проходит час, и проходит еще час. В нашей камере уже спят, а ему куда
торопиться, это ж его работа и есть. Как отвязаться. Какие они вязкие! Уж он
намекнул и об этапе, и об общих работах, уже он выражал подозрение, что я
заклятый враг, и переходил опять к надежде, что я -- заклятый друг.
Уступить -- не могу. И на этап мне не хочется ехать зимой. С тоской я
думаю: чем это всЈ кончится?
Вдруг он поворачивает разговор к блатным.

Страницы: (420) :  <<  ... 215216217218219220221222223224225226227228229230 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Тем не менее, все это было довольно
унизительно. Могли бы пригласить в гостиную. Благоговение в ней
перемешивалось с обидой.
В сумочке ее лежало нечто, размером чуть поболее
миниатюрного дамского браунинга "Элита-16".
Регина Гаспарян происходила из благородной обрусевшей
семьи. Отец ее был довольно известным преподавателем училища
Штиглица. Будучи армянином, сел по делу космополитов. В
пятидесятом году следователь Чуев бил его по физиономии
альбомом репродукций Дега.
Мать ее была квалифицированной переводчицей. Знала
Кашкина. Встречалась с Ритой Ковалевой. Месяц сопровождала
Колдуэлла в его турне по Закавказью. Славилась тяжелым
характером и экзотической восточной красотой.
В юности Регина была типичной советской школьницей.
Участвовала в самодеятельности. Играла Зою Космодемьянскую.
Отец, реабилитированный при Хрущеве, называл ее в шутку "Зойка
Комсомодеянская".
Наступила оттепель. В доме известного художника Гаспаряна
собирались молодые люди. В основном поэты. Здесь их
подкармливали, а главное -- терпеливо выслушивали. Среди них
выделялись Липский и Брейн.
Все они понемногу ухаживали за красивой, начитанной,
стройной Региной. Посвящали ей стихи. В основном, шутливые,
юмористические. Брейн писал ей из Сочи в начале Даманского
кризиса:
Жди меня, и я вернусь, только очень жди,
Жди, когда наводят грусть желтые вожди...
Наступили семидесятые годы. Оттепель, как любят выражаться
эмигрантские журналисты, сменилась заморозками. Лучшие друзья
уезжали на Запад.
Регина Гаспарян колебалась очень недолго. У ее мужа-физика
была хорошая, так сказать, объективная профессия. Сама Регина
окончила иняз. Восьмилетняя дочь ее немного говорила
по-английски. У матери были дальние родственники в Чикаго.
Семья начала готовиться к отъезду. И тут у Регины возникла
неотступная мысль о Левицком.
Романы Левицкого уже давно циркулировали в самиздате. Его
считали крупнейшим русским писателем в изгнании...

Довлатов Сергей Донатович   
«Жизнь коротка»