Архипелаг ГУЛаг. Том 2 (части 3 и 4)

.. читали газеты! Никто из них не
смел встать и пожаловаться, но придумали они: держать газеты вверх ногами! И
Горький подошел к одному и молча обернул газету как надо. Заметил!
Догадался! Так не покинет! Защитит!29
Поехали в Детколонию. Как культурно! -- каждый на отдельном топчане, на
матрасе. Все жмутся, все довольны. И вдруг 14-летний мальчишка сказал:
"Слушай, Горький! ВсЈ, что ты видишь -- это неправда. А хочешь правду знать?
Рассказать?" Да, кивнул писатель. Да, он хочет знать правду. (Ах, мальчишка,
зачем ты портишь только-только настроившееся благополучие литературного
патриарха... Дворец в Москве, именье в Подмосковьи...) И велено было выйти
всем, -- и детям, и даже сопровождающим гепеушникам -- и мальчик полтора
часа всЈ рассказывал долговязому старику. Горький вышел из барака, заливаясь
слезами. Ему подали коляску ехать обедать на дачу к начальнику лагеря. А
ребята хлынули в барак: "О комариках сказал?" -- "Сказал!" -- "О жердочках
сказал?" -- "Сказал!" -- "О вридлах сказал?" -- "Сказал!" -- "А как с
лестницы спихивают?.. А про мешки?.. А ночЈвки в снегу?.." ВсЈ-всЈ-всЈ
сказал правдолюбец мальчишка!!!
Но даже имени его мы не знаем.
22 июня, уже после разговора с мальчиком, Горький оставил такую запись
в "Книге отзывов", специально сшитой для этого случая:
"Я не в состоянии выразить мои впечатления в нескольких словах. Не
хочется да и стыдно (!) было бы впасть в шаблонные похвалы изумительной
энергии людей, которые, являясь зоркими и неутомимыми стражами революции,
умеют, вместе с этим, быть замечательно смелыми творцами культуры".30
23-го Горький отплыл. Едва отошел его пароход -- мальчика расстреляли.
(Сердцевед! знаток людей! -- как мог он не забрать мальчика с собою?!)
Так утверждается в новом поколении вера в справедливость.
Толкуют, что там, наверху, глава литературы отнекивался, не хотел
публиковать похвал УСЛОНу. Но как же так, Алексей Максимович?... Но перед
буржуазной Европой! Но именно сейчас, именно в этот момент, такой опасный и
сложный!.. А режим? -- мы сменим, мы сменим режим.
И напечаталось, и перепечаталось в большой вольной прессе, нашей и
западной, от имени Сокола-Буревестника, что зря Соловками пугают, что живут
здесь заключЈнные замечательно и исправляются замечательно.

"И, в гроб сходя, благословил"

Архипелаг...31
А насчЈт режима -- это уж как обещано. Режим исправили -- в 11-й
карцерной роте теперь НЕДЕЛИ СТОЯЛИ ВПЛОТНУЮ. На Соловки поехала комиссия,
уже не Сольца, а следственно-карательная. Она разобралась и поняла (с
помощью местной ИСЧ), что все жестокости соловецкого режима -- от
белогвардейцев (АдмЧасть), и вообще аристократов, и отчасти от студентов
(ну, тех самых, которые еще с прошлого века поджигали Санкт-Петербург).

Страницы: (420) :  <<  ... 23242526272829303132333435363738 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...

Но мне до них какое дело,
Я в облаках моей мечты.
С недостижимого предела
Роняю любящим цветы.

Свечу и жгу лучом горячим,
И всем красивым шлю привет.
И я ничто - зверям незрячим,
Но зренью светлых - я расцвет!

14 августа. День.
Меррекюль, Эстляндской губ.


iii. Из записной книжки

(1904)

Как странно перебирать старые бумаги,
перелистывать страницы, которые жили - и погасли
для тебя, их написавшего. Они дороги и чужды, как
лепестки подаренных увядших цветов, как письма
женщин, в которых ты пробудил непонятность, что
зовется любовью, как выцветшие портреты отошедших
людей. Вот я смотрю на них, и многое в этом старом
удивляет меня новизной. В свете мгновений я
создавал эти слова. Мгновенья всегда единственны.
Они слагались в свою музыку, я был их частью,
когда они звенели. Они отзвенели и навеки унесли с
собой свою тайну. И я другой, мне перестало быть
понятным, что было так ярко-постижимо, когда я был
их созвучной и покорной частью, их соучастником. Я
другой, я один, мне осталось лишь несколько
золотых песчинок из сверкавшего потока времени,
несколько страстных рубинов, и несколько горячих
испанских гвоздик, и несколько красных мировых
роз.
Я живу слишком быстрой жизнью и не знаю
никого, кто так любил бы мгновенья, как я. Я иду,
я иду, я ухожу, я меняю, и изменяюсь сам. Я
отдаюсь мгновенью, и оно мне снова и снова
открывает свежие поляны. И вечно цветут мне новые
цветы.
Я откидываюсь от разума к страсти, я
опрокидываюсь от страстей в разум. Маятник влево,
маятник вправо. На циферблате ночей и дней
неизбежно должно быть движение. Но философия
мгновенья не есть философия земного маятника. Звон
мгновенья - когда его любишь как я - из области
надземных звонов. Я отдаюсь мировому, и Мир входит
в меня. Мне близки и звезды, и волны, и горы. Мне
близки звери и герои. Мне близки красивые и
некрасивые. Я говорю с другом, а сам в это время
далеко от него, за преградой веков, где-то в
древнем Риме, где-то в вечной Индии, где-то в той
стране, чье имя - Майя...

Бальмонт Константин Дмитриевич   
«Книга стихов. Горящие здания»