Архипелаг ГУЛаг. Том 2 (части 3 и 4)

Кто может в лагере решиться писать?
Вот А. Белинков написал -- и досталось куму, а ему -- 25 лет рикошетом. Вот
М. И. Калинина, никакая не писательница, всЈ же в записную книжку записывала
примечательное из лагерной жизни: "авось, кому-нибудь пригодится". Но --
попало к оперу. А еЈ -- в карцер (и дешево еще отделалась). Вот Владимир
Сергеевич Г-в, будучи бесконвойным, там, за зоной, писал где-то 4 месяца
лагерную летопись, -- но в опасную минуту зарыл в землю, а сам оттуда был
угнан навсегда -- так и осталась в земле. И в зоне нельзя, и за зоной
нельзя, где можно? В голове только! но так пишутся стихи, не проза.
Сколько погибло нас, питомцев Клио и Каллиопы, нельзя никакой
экстраполяцией рассчитать по нескольким уцелевшим нам -- потому что не было
вероятности выжить и нам. (Перебирая например свою лагерную жизнь, я
уверенно вижу что должен был на Архипелаге умереть -- либо уж так
приспособиться выжить, что заглохла бы и нужда писать. Меня спасло побочное
обстоятельство -- математика. Как это использовать в расчЈтах?)
ВсЈ то, что называется нашей прозой с 30-х годов -- есть только пена от
ушедшего в землю озера. Это -- пена, а не проза, потому что она освободила
себя ото всего, что было главное в тех десятилетиях. Лучшие из писателей
подавили в себе лучшее и отвернулись от правды -- и только так уцелели сами
и книги их. Те же, кто не мог отказаться от глубины, особенности и прямизны
-- неминуемо должны были сложить голову в эти десятилетия -- чаще всего
через лагерь, иные через безрассудную смелость на фронте.
Так ушли в землю прозаики-философы. Прозаики-историки. Прозаики-лирики.
Прозаики-импрессионисты. Прозаики-юмористы.
А между тем именно Архипелаг давал единственную, исключительную
возможность для нашей литературы, а может быть -- и для мировой. Небывалое
крепостное право в расцвете XX века в этом одном, ничего не искупающем,
смысле открывало для писателей плодотворный, хотя и гибельный путь.6
Миллионы русских интеллигентов бросили сюда не на экскурсию: на увечья,
на смерть и без надежды на возврат. Впервые в истории такое множество людей
развитых, зрелых, богатых культурой оказалось без придумки и навсегда в
шкуре раба, невольника, лесоруба и шахтЈра. Так впервые в мировой истории (в
таких масштабах) слились опыт верхнего и нижнего слоя общества! Растаяла
очень важная, как будто прозрачная, но непробиваемая прежде перегородка,
мешавшая верхним понять нижних: ЖАЛОСТЬ. Жалость двигала благородными
соболезнователями прошлого (всеми просветителями!) -- и жалость же ослепляла
их! Их мучили угрызения, что они сами не делят злой доли, и оттого они
считали себя обязанными втрое кричать о несправедливости, упуская при этом
доосновное рассмотрение человеческой природы нижних, верхних, всех.

Страницы: (420) :  <<  ... 294295296297298299300301302303304305306307308309 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...
Я приказал своему груму оседлать Порника и тихонько подвести его к
заднему выходу из палатки. Лошадь оседлали. Я остановился перед ней, готовый
вскочить в седло, едва послышится голос черного с белым пса. Порник
несколько дней не выходил из стойла. В ночном воздухе чувствовалась
прохлада, а я вооружил свои ноги парой острых "убедительных" шпор, которые
раньше в этот день помогли мне оживить одного медленного, флегматичного
конька. Итак, вы, конечно, сами поймете, что едва я позволил Порнику
двинуться вперед, он быстро поскакал. Собака кинулась прочь, мы за ней, и
через мгновение палатка осталась далеко позади нас. Порник мчался по
гладкой, мягкой почве со скоростью чистокровного скакуна на скачке. Еще
мгновение, и мой конь обогнал несчастную собаку, а я... я почти забыл, зачем
мне вздумалось сесть на лошадь и взять с собой длинное копье.
Лихорадочный жар, быстрая скачка, холод бодрящего воздуха, все вместе,
вероятно, лишило меня остатка здравого смысла. Во мне сохранилось слабое
воспоминание о том, как я поднялся на стременах и, потрясая моим копьем,
грозил большой белой луне, которая спокойно смотрела на мою безумную скачку,
и какие вызывающие фразы бросал я кустам дикого терновника, склонявшим свои
ветви. Помнится, я раза два зашатался, качнулся, почти упал на шею Порника и
буквально повис на шпорах. На следующий день об этом рассказали следы.
Несчастная собака, точно одержимая, мчалась по залитой лунным светом
бесконечной равнине. Я помню, как перед нами внезапно вырос подъем и, когда
мы взобрались на возвышенность, внизу блеснула серебряная полоса -
поверхность реки Сетледж. Порник оступился, коснулся носом земли - и в
следующую секунду мы с ним оба тяжело покатились с невидимого откоса.
Вероятно, я потерял сознание, потому что, открыв глаза, увидел, что
лежу ничком на куче мягкого белого песка. Над краем того холма, с которого я
упал, загоралась бледная заря. Вот свет усилился, и я понял, что лежу в
глубине впадины, так сказать, на дне песчаного подковообразного кратера,
одна сторона которого была обращена прямо к мелям Сетледжа...

Киплинг Редьярд (Kipling Rudyard)   
«В кратере»