Архипелаг ГУЛаг. Том 2 (части 3 и 4)

Сфера вторая: когда верхние
изображают, обдумывают нижних, "младшего брата". Сфера третья: когда нижние
изображают верхних. Сфера четвЈртая: нижние -- нижних, себя.
* У верхних всегда был досуг, избыток или скромный достаток,
образование, воспитание. Желающие из них всегда могли овладеть
художественной техникой и дисциплиной мысли. -- Но есть важный закон жизни:
довольство убивает в человеке духовные поиски. Оттого сфера первая заключала
в себе много сытых извращений искусства, много болезненных и самолюбивых
"школ"-пустоцветов. И только когда в эту сферу вступали носители, глубоко
несчастные лично или с непомерным напором духовного поиска от природы --
создавалась великая литература.
* Сфера четвЈртая -- это весь мировой фольклор. Здесь был дробен досуг
-- дифференциалами доставался он отдельным личностям. И дифференциалами были
безымянные вклады -- непреднамеренно, в удачную минуту прозрением
сложившийся образ, оборот слов. Но самих творцов было бесчисленно много, и
это были почти всегда утеснЈнные неудовлетворенные люди. ВсЈ созданное
проходило потом стотысячную отборку, промывку и шлифовку от уст к устам и от
года к году. И так получили мы золотое отложение фольклора. Он не бывает
пуст. бездушен -- потому что среди авторов его не было не знакомых со
страданием. -- Относящаяся к сфере 4-й письменность ("пролетарская",
"крестьянская") -- вся зародышевая, неопытна, неудачна, потому что
единичного умения здесь всегда не хватало.
* Теми же пороками неопытности страдала и письменность сферы третьей
("снизу вверх"), но пуще того -- она была отравлена завистью и ненавистью --
чувствами бесплодными, не творящими искусства. Она делала ту же ошибку, что
и постоянная ошибка революционеров: приписывать пороки высшего класса --
ему, а не человечеству, не представлять, как успешно они сами потом эти
пороки наследуют. -- Или же, напротив, была испорчена холопским
преклонением.
* Морально самой плодотворной обещала быть сфера вторая ("сверху
вниз"). Она создавалась людьми, чья доброта, порывы к истине, чувство
справедливости оказывались сильней их дремлющего благополучия, и,
одновременно, чьЈ художество было зрело и высоко. Но вот был порок этой
сферы: н е с п о с о б н о с т ь п о н я т ь д о п о д л и н н о ! Эти
авторы сочувствовали, жалели, плакали, негодовали -- но именно потому они не
могли т о ч н о п о н я т ь. Они всегда смотрели со стороны и сверху, они
никак не были в ш к у р е нижних, и кто переносил одну ногу через этот
забор, не мог перебросить второй.
* Видно уж такова эгоистическая природа человека, что перевоплощения
этого можно достичь, увы, только внешним насилием. Так образовался Сервантес
в рабстве и Достоевский на каторге.

Страницы: (420) :  <<  ... 301302303304305306307308309310311312313314315316 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

.....
Казалось бы, какое мучение сидеть в этом чаду, в этой
тесноте, среди бесконечных и непонятных разговоров и споров
без всякой меры пьющих, закусывающих и пьянеющих людей!
Сколько их кругом, этих мужиков, извозчиков, толстых купцов,
худых барышников! Сколько красных, распаренных едой, водкой
и духотой лиц, потных лбов, лохматых голов, густых бород,
чуек, армяков, полушубков, тулупов, громадных сапог и тающих
валенок, разводящих под табуретами целые лужи! Как везде
натоптано, наплевано, как дико и нелепо орут за некоторыми
столиками и как ошалели половые в белых штанах и рубахах,
носясь туда и сюда со сковородками и блюдами в руках, с
задранными головами, меж тем как спокоен только один высокий
и худой старик, строгим и зорким командиром стоящий за
стойкой! И, однако, как незаметно летит этот счастливый
день, как блаженно и широко раскрыты лазурные детские глаза!
А в понедельник все это сразу кончается. Город принимает
смиренный и будничный вид, пустеет даже базарная площадь - и
великое горе надвигается на Сашу: отец уезжает.
Да, даже проснулся отец нынче уже совсем не таким, как
просыпался все эти масленичные дни. Он прост, тих, чем-то
озабочен. Он собирается, расплачивается. А там, во дворе,
уже запрягают лошадей. Последний, самый горький час! Вот
сию минуту вдруг войдет коридорный:
- Подано, Николай Николаич!
И отец, огромный, толстый от медвежьей шубы, надетой
поверх полушубка, в черных, выше колен, валенках и в большой
боярской шапке, сядет на диван и скажет;
- Ну, присядем, Сашенька, и Христос с тобой.
И тотчас же опять встанет и начнет торопливо крестить,
целовать его, совать руку к его губам...
А лошади уже стоят у крыльца. Они косматы, ресницы у них
большие, на усах засохшее тесто - боже, какой родной, не
городской, а деревенский, зимний, бесконечно милый вид у
них! Милые, деревенские и эти сани, набитые соломой! И
работник уже стоит в их козлах, в буром и грубом армяке,
надетом на полушубок, с вожжами и длинным кнутом в руках...

Бунин Иван Алексеевич   
«Подснежник»