Архипелаг ГУЛаг. Том 2 (части 3 и 4)

Здесь -- несправедливость: у начальства и без того денег много --
так им и брать можно много, а у надзора куда меньше -- и брать разрешено
меньше. Уже из каптерки мешком тебе не дадут -- разве сумочкой малой. (Как
сейчас вижу крупнолицего льноволосого сержанта Киселева: зашел в бухгалтерию
(1945 г.) и командует: "не выписывать ни грамма жиров на кухню зэ-ка! только
вольным!" (жиров не хватало). Всего-то и преимуществ -- жиров по норме...)
Сшить что-нибудь себе в лагерной мастерской -- надо разрешение начальника,
да в очередь. Ну вот на производстве можно заставить зэка что-нибудь по
мелочи сделать -- запаять, подварить, выковать, выточить. А крупней
табуретки не всегда и вынесешь. Это ограничение в воровстве больно обижает
надзирателей, а жен их особенно, и от того много бывает горечи против
начальства, оттого жизнь еще кажется сильно несправедливой, и появляются в
груди надзирательской струны-не струны, но такие незаполненности, пустоты,
где отзывается стон человеческий. И бывают способны низшие надзиратели
иногда с зэками сочувственно поговорить. Не так это часто, но и не вовсе
редко. Во всяком случае, в надзирателе, тюремном и лагерном, встретить
человека бывает можно, каждый заключЈнный встречал на своем пути не одного.
В офицере же -- почти невозможно.
Это, собственно, общий закон об обратной зависимости социального
положения и человечности.
Настоящие надзиратели -- это те, кто служит в лагерях по 15 и по 25
лет. Кто, однажды поселясь в далЈких этих проклятых местах, -- уж оттуда и
не вылезает. Устав и распорядок они однажды утвердят в голове -- и ничего во
всю жизнь им больше ни читать, ни знать не надо, только слушай радио,
московскую первую программу. Вот их-то корпус и составляет для нас --
тупо-невыразительное, непреклонное, недоступное никакой мысли лицо ГУЛага.
Только в годы войны состав надзора исказился и замутился. Военные
власти впопыхах пренебрегли безупречностью службы надзора, и кого-то
выхватили на фронт, а взамен стали попадать сюда солдаты войсковых частей
после госпиталя -- но этих еще отбирали потупей и пожесточе. А то попадали
старики: сразу из дому по мобилизации и сюда. И вот среди этих-то, седоусых,
очень были добродушные непредвзятые люди -- разговаривали ласково,
обыскивали кое-как, ничего не отнимали и ещЈ шутили. Никогда от них не
бывало жалобы и рапорта на карцер. Но после войны они вскоре
демобилизовались, и больше таких не стало.
Необычны были для надзорсостава и такие (тоже надзиратели военного
времени), как студент Сенин, я о нЈм уже писал, и еще один еврей-надзиратель
в нашем лагере на Калужской -- пожилой, совершенно гражданского вида, очень
спокойный, не придирчивый, никому от него не было зла.

Страницы: (420) :  <<  ... 339340341342343344345346347348349350351352353354 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Но играть он не способен. Попробуйте
превратить театр из места поучений в место развлечений, и театр сделается
для него не то чтобы настоящим балаганом, но источником возбуждений для
спортсмена и сластолюбца.
Однако среди современной столичной публики этот сытый английский
недоросль занимает незначительное место. В длинных очередях, в которые
каждый вечер выстраиваются около модных театров жаждущие зрители, мужчины
вкраплены, как коринка в яблочном пироге. Большинство составляют женщины. Но
и те и другие принадлежат к наименее здоровому из наших общественных классов
- к тому классу, который получает от восемнадцати до тридцати шиллингов в
неделю за сидячую работу и живет или в унылых меблированных комнатах, или же
вместе со своими невыносимо прозаическими семьями. Эти люди ничего не
понимают в театре: им не свойственны ни нетерпение философа постичь
реальность (хотя реальность - это единственное, от чего он хотел бы уйти),
ни жажда энергичного действия или удовлетворения, характерная для
спортсмена, ни опытная, лишенная иллюзии чувственность упитанного богача,
будь он джентльменом или трактирщиком. Они много читают и отлично
ориентируются в мире популярных романов - этом рае для дураков. Они обожают
красавца мужчину и красавицу женщину; им нравится видеть их обоих модно
одетыми, в изысканной праздности, на фоне элегантных гостиных и увядающих
садов, влюбленными, но влюбленными сентиментально и романтично: всегда
ведущий себя как полагается леди и джентльменам. Все это безнадежно
скучно зрителям партера, где места покупаются (если вообще покупаются)
людьми, у которых есть собственные костюмы и гостиные и которые знают, что
это всего-навсего маскарад, где нет никакой романтики и очень мало того, что
интересовало бы большинство участников маскарада, - разве только тайная игра
естественной распущенности.
Нельзя как следует изучить зрителей партера, если не принять в расчет,
что среди них отсутствует богатый английский купец-евангелист со своим
семейством и присутствует богатый еврейский коммерсант со своей семьей...

Шоу, Джордж Бернард (Shaw, George Bernard)   
«Три пьесы для пуритан»