Архипелаг ГУЛаг. Том 2 (части 3 и 4)

Трасса их разведана кое-как, проложена не лучшим способом (и обречена
на переделку), для столбов нет леса вблизи, и они на два-три дня (!) уходят
в сторону, чтобы оттуда притащить на себе столбы.
Не случилось другого Побожия рассказать, как перед войной строили
другую железную дорогу -- Котлас-Воркута, где под каждою шпалой по две
головы осталось. Да что железную! -- как прежде той железной клали рядом
простую лежневку через непроходимый лес -- тощие руки, тупые топоры да
штыки-бездельники.
И кто ж бы это без заключЈнных делал? И как же это вдруг лагеря -- да
невыгодны?
Лагеря были неповторимо выгодны покорностью рабского труда и его
дешевизной -- нет, даже не дешевизной, а -- бесплатностью, потому что за
покупку античного раба всЈ же платили деньги, за покупку же лагерника --
никто не платил.
Даже на послевоенных лагерных совещаниях признавали индустриальные
помещики: "з/к з/к сыграли большую роль в работе тыла, в победе".
Но на мраморе над костями никто никогда не надпишет забытые их имена.
Как незаменимы были лагеря, это выяснилось в хрущевские годы во время
хлопотливых и шумных комсомольских призывов на целину и на стройки Сибири.
Другое же дело -- самоокупаемость. Слюнки на это текли у государства
давно. Еще "Положение о местах заключения" 1921 года хлопотало: "содержание
мест заключения должно по возможности окупаться трудом заключЈнных". С 1922
года некоторые местные исполкомы, вопреки своей рабоче-крестьянской природе,
проявили "тенденции аполитического делячества", а именно: не только
добивались самоокупаемости мест заключения, но еще старались выжать из них
прибыль в местный бюджет, осуществить хозрасчЈт с превышением. Требовал
самоокупаемости мест заключения также и исправительно-трудовой кодекс 1924
года. В 1928 г. на 1-м всесоюзном совещании пенитенциарных деятелей
настаивали упорно, что обязателен "возврат государству всей сетью
предприятий мест заключения затрат государства на места заключения".
Очень, очень хотелось лагерьки иметь -- и чтоб бесплатно! С 1929 года
все исправ.-труд. учреждения страны включены в народно-хозяйственный план. А
с 1 января 1931 года декретирован переход всех лагерей и колоний РСФСР и
Украины на полную самоокупаемость!
И что же! Сразу успех, разумеется! В 1932-м юристы торжествуют:
"расходы на исправительно-трудовые учреждения сокращаются (этому поверить
можно), а условия содержания лишенных свободы с каждым годом улучшаются
(?).5
Стали б мы удивляться, стали б мы добиваться -- откуда ж это? как? если
б на шкуре своей не знали, ка'к то содержание улучшалось дальше...
Да оно, если рассудить, так и не трудно совсем. Что' нужно? Уравнять
расходы на лагеря с доходами от них? Расходы, как мы читаем, сокращаются.

Страницы: (420) :  <<  ... 356357358359360361362363364365366367368369370371 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Покупал их отец давно, когда
женщины носили смешные, пузырчатые у плеч рукава. Такие рукава исчезли,
время мелькнуло, как искра, умер отец-профессор, все выросли, а часы
остались прежними и били башенным боем. К ним все так привыкли, что, если
бы они пропали как-нибудь чудом со стены, грустно было бы, словно умер
родной голос и ничем пустого места не заткнешь. Но часы, по счастью,
совершенно бессмертны, бессмертен и Саардамский Плотник, и голландский
изразец, как мудрая скала, в самое тяжкое время живительный и жаркий.
Вот этот изразец, и мебель старого красного бархата, и кровати с
блестящими шишечками, потертые ковры, пестрые и малиновые, с соколом на
руке Алексея Михайловича, с Людовиком XIV, нежащимся на берегу шелкового
озера в райском саду, ковры турецкие с чудными завитушками на восточном
поле, что мерещились маленькому Николке в бреду скарлатины, бронзовая
лампа под абажуром, лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими
таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой,
золоченые чашки, серебро, портреты, портьеры, - все семь пыльных и полных
комнат, вырастивших молодых Турбиных, все это мать в самое трудное время
оставила детям и, уже задыхаясь и слабея, цепляясь за руку Елены плачущей,
молвила:
- Дружно... живите.


Но как жить? Как же жить?
Алексею Васильевичу Турбину, старшему - молодому врачу - двадцать
восемь лет. Елене - двадцать четыре. Мужу ее, капитану Тальбергу -
тридцать один, а Николке - семнадцать с половиной. Жизнь-то им как раз
перебило на самом рассвете. Давно уже начало мести с севера, и метет, и
метет, и не перестает, и чем дальше, тем хуже. Вернулся старший Турбин в
родной город после первого удара, потрясшего горы над Днепром. Ну,
думается, вот перестанет, начнется та жизнь, о которой пишется в
шоколадных книгах, но она не только не начинается, а кругом становится все
страшнее и страшнее. На севере воет и воет вьюга, а здесь под ногами глухо
погромыхивает, ворчит встревоженная утроба земли...

Булгаков Михаил Афанасьевич   
«Белая Гвардия.»