Архипелаг ГУЛаг. Том 2 (части 3 и 4)

Не стало приказа --
дожить...)
Но просто "дожить" еще не значит -- любой ценой. "Любая цена" -- это
значит: ценой другого.
Признаем истину: на этом великом лагерном развилке, на этом разделителе
душ -- не бо'льшая часть сворачивает направо. Увы -- не большая. Но, к
счастью -- и не одиночки. Их много, людей -- кто так избрал. Но они о себе
не кричат, к ним присматриваться надо. Десятки раз поднимался и перед ними
выбор, а они знали да знали своЈ.
Вот Арнольд Сузи, лет около пятидесяти попавший в лагерь. Он никогда не
был верующим, но всегда был исконно-добропорядочным, никакой другой жизни он
не вЈл -- и в лагере он не начинает другой. Он -- "западный", он, значит,
вдвойне неприспособленный, всЈ время попадает впросак, в тяжелое положение,
он и на общих работает, он и в штрафной зоне сидит -- и выживает, выживает
точно таким, каким пришел в лагерь. Я знал его вначале, знал -- после, и
могу засвидетельствовать. Правда, три серьЈзных облегчающих обстоятельства
сопутствуют ему в лагерной жизни: он признан инвалидом, он получает
несколько лет посылки и благодаря музыкальным способностям немного
подкармливается художественной самодеятельностью. Но эти три обстоятельства
могут только объяснить, почему он остался в живых. Не было бы их -- он бы
умер, но он бы не переменился. (А те, кто умерли -- может быть потому и
умерли, что не переменились?)
А Тарашкевич, совсем простой бесхитростный человек, вспоминает: "много
было заключЈнных, которые за пайку и за глоток махорочного дыма готовы были
пресмыкаться. Я доходил, но был душою чист: на белое всегда говорил белое".
Что тюрьма глубоко перерождает человека, известно уже много столетий.
Бесчисленны здесь примеры -- таких, как Сильвио Пеллико: отсидев 8 лет, он
превратился из яростного карбонария в смиренного католика.2 У нас всегда
вспоминают Достоевского. А Писарев? Что осталось от его революционности
после Петропавловки? Можно спорить, хорошо ли это для революции, но всегда
эти изменения идут в сторону углубления души. Ибсен писал: "От недостатка
кислорода и совесть чахнет".3 Э, нет! Совсем не так просто! Наоборот даже
как раз! Вот генерал Горбатов -- с молодости воевал, в армии продвигался,
задумываться ему было некогда. Но сел в тюрьму, и как хорошо -- стали в
памяти подыматься разные случаи: то как он заподозрел невиновного в
шпионстве; то как он по ошибке велел расстрелять совсем не виновного
поляка.4 (Ну когда б это еще вспомнил! Небось после реабилитации уже не
очень вспоминал?) Об этих душевных изменениях узников писалось достаточно,
это поднялось уже на уровень теории тюрьмоведения. Вот например в
дореволюционном "Тюремном вестнике" пишет Лученецкий: "Тьма делает человека
более чувствительным к свету; невольная бездеятельность возбуждает в нЈм
жажду жизни, движения, работы; тишина заставляет глубоко вдуматься в своЈ
"я", в окружающие условия, в своЈ прошлое, настоящее и подумать о будущем".

Страницы: (420) :  <<  ... 370371372373374375376377378379380381382383384385 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...96] суждение не будет ложным: Бог желает того, чего он
не желает; но ложность такого суждения превосходит всякую меру. А то, что
сказанное нами есть истина, я разъясняю так. Очевидно, что Бог желает
существования цели природы, иначе небо двигалось бы напрасно, а этого утверждать
нельзя. Если бы Бог желал существования помехи цели, он желал бы и существования
цели помехи, иначе его желание было бы также напрасным. Но, так как целью помехи
является несуществование вещи, испытывающей эту помеху, следовало бы, что Бог
желал бы несуществования цели природы, о которой утверждается, что он ее желает.
В самом деле, если бы у Бога отсутствовало желание помехи цели, то, поскольку
оно отсутствовало бы, из этого отсутствия желания [non velle] вытекало бы, что
он никак не заботился бы о помехе, о ее существовании или несуществовании. Но
тот, кто не заботится о помехе, не заботится и о вещи, способной испытывать эту
помеху, а следовательно, он не делает ее предметом своего желания; относительно
же того, что не является предметом его желания [non habet in volun-tate], т.е.
относительно кого у него желание отсутствует [non vult]. Вот почему, если цель
природы способна испытывать помеху (а это возможно), то по необходимости
следует, что у Бога отсутствует желание цели природы, и тогда получается ранее
сказанное, а именно, что Бог желает [velle] то, относительно чего у [c.97] него
желание отсутствует [non vult]. Итак, приведенный принцип является совершенной
истиной, коль скоро из противоречащего ему суждения вытекают столь великие
абсурды8.
III. Приступая к нашему вопросу, следует заметить, что истина первого вопроса
должна была быть раскрываема больше для того, чтобы упразднить неведение, чем
для того, чтобы упразднить спор: то, что составляло предмет второго вопроса,
относилось одинаково и к неведению, и к спору. Ведь существует многое, чего мы
не знаем, но о чем мы и не заводим спора; в самом деле, геометр не знает
квадратуры круга, но и не заводит о ней спора; богослов не знает числа ангелов,
но и не заводит спора о нем; египтянину неведома гражданственность скифов, но на
этом основании он не вступает в прения об их гражданственности...

Данте Алигьери (Dante Alighieri)   
«Монархия (3-я книга)»