Архипелаг ГУЛаг. Том 2 (части 3 и 4)

Об этом -- в Части V.

7 Так и тухта, как многие из проблем Архипелага, не помещается в нЈм, а
имеет значение общегосударственное.

--------
Глава 6. Фашистов привезли!

-- Фашистов привезли! Фашистов привезли! -- возбужденно кричали, бегая
по лагерю, молодые зэки -- парни и девки, когда два наших грузовика, каждый
груженный тридцатью фашистами, въехали в черту небольшого квадрата лагеря
Новый Иерусалим.
Мы только что пережили один из высоких часов своей жизни -- один час
переезда сюда с Красной Пресни -- то, что называется ближний этап. Хотя
везли нас со скорченными ногами в кузовах, но нашими были -- весь воздух,
вся скорость, все краски. О, забытая яркость мира! -- трамваи -- красные,
троллейбусы -- голубые, толпа -- в белом и пестром, -- да видят ли они сами,
давясь при посадке, эти краски? А еще почему-то сегодня все дома и столбы
украшены флагами и флажками, какой-то неожиданный праздник -- 14 августа,
совпавший с праздником нашего освобождения из тюрьмы. (В этот день объявлено
о капитуляции Японии, конце семидневной войны.) На Волоколамском шоссе вихри
запахов скошенного сена и предвечерняя свежесть лугов обвевали наши
стриженные головы. Этот луговой ветер -- кто может вбирать жаднее
арестантов? Неподдельная зелень слепила глаза, привыкшие к серому, к серому.
Мы с Гаммеровым и Ингалом вместе попали на этап, сидели рядом, и нам
казалось -- мы едем на веселую дачу. Концом такого обворожительного пути не
могло быть ничто мрачное.
И вот мы спрыгиваем из кузовов, разминаем затекшие ноги и спины и
оглядываемся. Зона Нового Иерусалима нравится нам, она даже премиленькая:
она окружена не сплошным забором, а только переплетенной колючей проволокой,
и во все стороны видна холмистая, живая, деревенская и дачная,
звенигородская земля. И мы -- как будто часть этого веселого окружения, мы
видим эту землю так же, как те, кто приезжает сюда отдыхать и наслаждаться,
даже видим еЈ объемней (наши глаза привыкли к плоским стенам, плоским нарам,
неглубоким камерам), даже видим сочней: поблекшая к августу зелень нас
слепит, а может быть так сочно потому, что солнце при закате.
-- Так вы -- фашисты? Вы все -- фашисты? -- с надеждой спрашивают нас
подходящие зэки. И утвердившись, что -- да, фашисты, -- тотчас убегают,
уходят. Больше ничем мы не интересны им.
(Мы уже знаем, что фашисты -- это кличка для Пятьдесят Восьмой,
введенная зоркими блатными и очень одобренная начальством: когда-то хорошо
звали каэрами, потом это завяло, а нужно меткое клеймо.)
После быстрой езды в свежем воздухе нам здесь как будто теплее и оттого
еще уютнее.

Страницы: (420) :  <<  ... 888990919293949596979899100101102103 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...
А на другой день за обедом досказал: оттого мы ничего не знаем, что и
узнавать, должно, нечего. А тебе к чему нужно знать?
А я сказал -- да, а жить-то как же? А узнавать есть чего, хоть бы то,
отчего мы хотим знать все, если и узнавать нечего, все живет само собой в
черноте и пустоте. Отчего кругом томление и борьба? Вот мы прожили немного
после революции и уж увидали, как легко устроить всех сытыми и довольными,
лишь бы осталась у нас власть нас самих. Но нам захотелось знать, и не нам
одним.
Отец помолчал и перестал есть. Я всю жизнь -- сказал он вечером --
работал, кормил вас и одевал, не мог никогда не думать, а теперь привык.
Теперь жизнь другая, и я все растерял. Но я люблю тебя, и ты, может, выйдешь
на большую дорогу, тогда делай, что хочешь, а я не могу, я уморился и сидя
сплю. Я только жду хорошего, а какое оно, не могу узнать. Всю жизнь я ждал
чего-то хорошего и тебе отдаю эту надежду.
На другой день я так же лез с работы через забор и Волчек встретил меня
любящими глазами, и в пустых водяных его глазах сидела мертвая сосущая
мысль, как каменная гора на дороге домой.
Чайка юлила под ногами, а Волчек молча стоял вдалеке и смотрел. Ему
оставалось одно -- либо издохнуть, либо дождаться первой собачьей свадьбы и
cхватиться с другими кобелями из-за Чайки. Но Волчек оставался посредине и
раздумывал. Тут была его худшая гибель, и он видел сны, пугался и жил хуже
мертвого.
-- Волчек, Волчек, Волчек... -- Я прошептал это и погладил его. Он
прижмурился и заблестел глазами. На миг он ожил и понял, что я жалею и люблю
его, как меня жалеет отец. Может, он и глазами заблестел оттого, что понял
мою жалость и любовь, взял знание, и в первый раз сзади сияния жизни не было
черноты и угнетения.
-- Волчек, Волчечек...
Волчек от радости подметал хвостом и повизгивал. Отчего раньше я не
догадывался гладить и обнимать его? Нет, тогда бы он понял мой обман и
потерял свое первое верное знание, что есть любовь в жизни и сочувствие.
Волчек вертанул шеей, и я увидел, какая у него не собачья, почти
человеческая круглая задумчивая голова...

Андрей Платонов   
«Волчек»