Бодался теленок с дубом

Для лубянского обыска это, конечно, не упрятка:
ведь как бы много ни было книг, всегда же можно и
оперативников пригнать порядочно, так чтобы каждую книгу
взять за концы корешка и потрепать с терпением (не прячьте в
книгах, друзья!) Но царские жандармы прохлопали, умер
Чаадаев, а его библиотека сохранилась до революции, и
несоединённые, не известные никому листы томились в ней. В
20-е годы они были обнаружены, разысканы, изучены, а в 30-е,
наконец, и подготовлены к печати Д. С. Шаховским - но тут
Шаховского посадили (без возврата), а чаадаевские рукописи и
по сегодня тайно хранятся в Пушкинском Доме - не разрешают
их печатать из-за... их реакционности! Так Чаадаев установил
рекорд - уже 110 лет после смерти! - замалчивания русского
писателя. Вот уж написал, так написал!
А потом времена пошли куда вольнЕе: русские писатели не
писали больше в стол, а всё печатали что хотели (и только
критики и публицисты подбирали эзоповские выражения). И до
такой степени они свободно писали и свободно раскачивали всю
государственную постройку, что от русской-то литературы и
выросли все те молодые, кто взненавидели царя и жандармов,
пошли в революцию и сделали её.
Но шагнув через порог ею же порождённых революций,
литература быстро осеклась: она попала не в сверкающий
поднебесный мир, а под потолок-укосину и меж сближенных
стен, всё более тесных. Очень быстро узнали советские
писатели, что не всякая книга может пройти. А ещё лет через
десяток узнали они, что гонораром за книгу может стать
решётка и проволока. И опять писатели стали скрывать
написанное, хоть и не доконечно отчаиваясь увидеть при жизни
свои книги в печати.
До ареста я тут многого не понимал. Неосмысленно тянул я
в литературу, плохо зная, зачем это мне и зачем литературе.
Изнывал лишь от того, что трудно, мол, свежие темы находить
для рассказов. Страшно подумать, что б я стал за писатель (а
стал бы), если б меня не посадили.
С ареста же, года за два тюремно-лагерной жизни, изнывая
уже под грудами тем, принял я как дыхание, понял как всё
неоспоримое, что видят глаза: не только меня никто печатать
не будет, но строчка единая мне обойдётся ценою в голову.
Без сомнения, без раздвоения вступил я в удел современного
русского писателя, озабоченного правдой: писать надо только
для того, чтоб об этом обо всём не забылось, когда-нибудь
известно стало потомкам. При жизни же моей даже
представления такого, мечты такой не должно быть в груди
- напечататься.
И - изжил я досужную мечту. И взамен была только
уверенность, что не пропадет моя работа, что на какие головы
нацелена - те поразит, и кому невидимым струением посылается
- те воспримут. С пожизненным молчанием я смирился как с
пожизненной невозможностью освободить ноги от земной
тяжести.

Страницы: (394) : 123456789101112131415 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Сейчас Петр
Евсеевич несколько волновался за паровоз, который с резкой
задыхающейся отсечкой пара, доходившей до напряженных чувств
Петра Евсеевича, взволакивал какие-то грубые грузы на подъем.
Петр Евсеевич остановился и с сочувствием помощи вообразил
мучение машины, гнетущей вперед и на гору косность осадистого
веса.
-- Лишь бы что не лопнуло на сцепках,-- прошептал Петр
Евсеевич, сжимая зубы меж зудящих десен.-- И лишь бы огню
хватило,-- ведь он там воду жжет! Пусть потерпит, теперь
недалеко осталось...
Паровоз со скрежетом бандажей пробуксовывал подъем, но не
сдавался влипающему в рельсы составу. Вдруг паровоз тревожно и
часто загудел, прося сквозного прохода: очевидно, был закрыт
семафор; машинист боялся, что, остановившись, он затем не
возьмет поезд в упор подъема.
"И что это делается, господи боже мой!"-- горестно поник
Петр Евсеевич и энергично отправился на вокзал -- рассмотреть
происшествие.
Паровоз дал три свистка, что означает остановку, а на
вокзале Петр Евсеевич застал полное спокойствие. Он сел в зале
третьего класса и начал мучиться: "Где же тут государство?--
думал Петр Евсеевич.-- Где же тут находится автоматический
порядок?"
-- Щепотко!-- крикнул дежурный агент движения составителю
поездов.-- Пропускай пятьдесят первый на восьмую. Сделай
механику и главному отметку, что нас транзитом забили. Ты
растаскал там цистерны?
-- Так точно!-- ответил Щепотко.-- Больше пока ничего не
принимайте,-- мне ставить некуда. Надо пятьдесят первый
сработать.
"Теперь все вполне понятно,-- успокоился Петр Евсеевич.--
Государство тут есть, потому что здесь забота. Только надо
населению сказать, чтоб оно тише существовало, иначе машины
лопнут от его потребностей".
С удовлетворенным огорчением Петр Евсеевич покинул
железнодорожный узел, чтобы посетить ближнюю деревню, под
названием Козьма.
В той Козьме жило двадцать четыре двора...

Андрей Платонов   
«Государственный житель»