Бодался теленок с дубом

Зато противники все были тут. Сегодня они были
очень сдержанны, не гневались нисколько: ведь они уже
сломили Твардовскому хребет там, за сценой.
Теперь начал А. Т. - смущённо, двоясь. Сперва он
неуверенно обвинял меня в "косметической" недостаточной
правке (зато теперь Дементьев в очень спокойном тоне за меня
заступился - о, лиса! - де, и правка моя весьма существенна,
и вещь стала закончена... от отсечения главы!). Требовал
теперь А. Т. совсем убрать и смягчённый разговор о
ленинградской блокаде, и разговор об искренности. Однако тут
же порывом отбросил все околичности и сказал:
- Внешних благоприятных обстоятельств для печатания
сейчас нет. Невозможно и рискованно выступать с этой вещью,
по крайней мере в этом году. - (Словно на будущий
"юбилейный" станет легче!..) - Мы хотим иметь такую
рукопись, где могли бы отстаивать любое её место, разделяя
его - (Требование очень отяготительное: автор нисколько не
должен отличаться от редакции? должен заранее к ней
примеряться?) - А Солженицын, увы, - тот же, что и был.
И даже нависание над раковым корпусом лагерной темы,
прошлый раз объявленное им вполне естественным, теперь было
названо "литературным, как Гроссман писал о лагере по
слухам" (Я о лагере - и "по слухам"!) Потом "редакции нужно
прогнать вещи, находящиеся в заторе" (Это - бековский роман
о Тевосяне и симоновские "Дневники". Дементьев и Закс
обнадёживали, что пройдут "Дневники". Но зарезали и их.) В
противоречии же со всем сказанным А. Т. объявил: редакция
считает рукопись "в основном одобренной", тотчас же
подписывает договор на 25%, а если я буду нуждаться, то
потом переписывает на 60%. "Пишите 2-ю часть. Подождём,
посмотрим."
Вторую-то часть я писал и без них. А пока что
предлагалось мне получить деньги за то, чтобы первую сунуть
в гроб сейфа и уж конечно, по правилам "Н. Мира" и по личным
на меня претензиям A. T., - никому ни строчки, никому ни
слова, не дать "Раковому корпусу" жить, пока в один
ненастный день не приедет полковник госбезопасности и не
заберёт его к себе.
Такое решение редакции искренно меня облегчило: все
исправления можно было тотчас уничтожить, вещь восстановить
- как она уже отстукивалась на машинках, передавалась из рук
в руки. Отпадала забота как выдержать новый взрыв А. Т.,
когда он узнает, что вещь ходит. Мы были свободны друг от
друга!
Но всего этого я не обьявил драматически, потому что
лагерное воспитание не велит объявлять вперёд свои
намерения, а сразу и молча действовать. И я только то
сказал, что договора пока не подпишу, а рукопись заберу.
Кажется, из сочетания этих двух действии могла бы
редакция и понять - но они ничего не поняли, так и поняли,
что я покорился, повинился, и вот буду работать дальше,
считая себя недостойным даже договора.

Страницы: (394) :  <<  ... 9596979899100101102103104105106107108109110 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...
Шнайдкинд. Можно отпечатать донесение под копирку и послать каждому
правительству по экземпляру.
Страмфест. Пустая трата бумаги. С тем же успехом можно посылать донесения в
детский сад. (Со стоном опускает голову на стол.)
Шнайдкинд. Вы утомлены, сэр.
Страмфест. Шнайдкинд, Шнайдкинд, неужели вы еще можете жить на этом свете?
Шнайдкинд. В мои годы, сэр, человек опрашивает себя: неужели я уже могу
отправиться на тот свет?
Страмфест. Вы молоды, молоды и бессердечны. Революция вас возбуждает, вы
преданы абстрактным понятиям - свободе и прочему. А мои предки семь
столетий верно служили беотийским Панджандрамам; Панджакдрамы давали
нам придворные чины, жаловали награды, возвышали нас, делились с нами
своей славой, воспитывали нас. Когда я слышу, как вы, молодежь,
заявляете, что готовы сражаться за цивилизацию, за демократию, за
низвержение милитаризма, я спрашиваю себя: неужели можно проливать
кровь за бессмысленные лозунги уличных торговцев и чернорабочих, за
всякий вздор и пакость? (Встает, воодушевленный своей речью.) В монархе
есть величие, и он не какая-нибудь абстракция, а человек, вознесенный
над нами, точно бог. На него смотришь, ему целуешь руку, он улыбнется -
и у тебя сердце радуется, он нахмурится - и у тебя душа уходит в пятки.
Я готов умереть за своего Панджандрама, как мой отец умер за его отца.
Когда этот ваш трудовой народ гневил старших, его награждали пинком в
мягкое место, и он был счастлив. А теперь что мне осталось в жизни?
(Уныло опускается в кресло.) Мой король низложен и сослан на каторгу.
Армия, его былая гордость и слава, марширует под мятежные речи нищих
бунтовщиков, а полковника силой заставляют представлять этих ораторов
народу. Кто меня назначил главнокомандующим, Шнайдкинд? Мой собственный
поверенный! Еврей, самый настоящий еврей! Еще вчера все это показалось
бы бредом сумасшедшего, а сегодня бульварная пресса сообщает об этом
как о самых заурядных событиях...

Шоу, Джордж Бернард (Shaw, George Bernard)   
«Аннаянска, сумасбродная великая княжна»