Бодался теленок с дубом

А директор
ФБОН отменил сам от испуга: ему позвонили, что придёт на
встречу инкогнито в штатском генерал КГБ, так место ему
приготовить.
Поздно понял я, что у курчатовцев был слишком сдержан,
искал теперь, где ответить Семичастному - но захлопывались
все двери: упущено, голубчик! О_д_н_о, всего одно
выступление мне было нужно, чтоб ответить крепенько разок -
да поздно! За всю жизнь не ощущал я так остро лишения
свободы слова!
И вдруг из Лазаревского института Востоковедения, где
однажды моё выступление уже запретили (а потом все партийные
чины отпёрлись - не они это запретили) меня пригласили
настойчиво: не отменят! Прямо с рязанского поезда и пошёл я
на ту встречу. И действительно - не отменили (30 ноября).
Теперь-то я пришел говорить! Теперь я пришел с
заготовленной речью, и только повод надо было искать, куда
её пристроить. Прочёл две главы из "Корпуса", набралось
несколько десятков записок и, сцепив с какой-то из них, я
спешил, пока не согнали меня с этого помоста, выкрикнуть и
вылепить всё, что мне запретили в девяти местах. Рядом со
мной на сцене посадили нескольких мужчин из парткома - не
для того ли, чтоб и микрофон и меня выключить, если очень уж
косо пойдёт? Но не пришлось им вступить в действие: сидели в
зале развитые гуманитарии, и для них достаточно было на
хребте говорить, не обязательно перешагивать. Я волны
принимал, что сидит здесь кто-то крупный из ГБ и может быть
даже с портативным магнитофоном. В лепке старинных
лазаревских стен я представлял выступающий горельеф шефа
жандармов, и он ничего не мог мне сейчас возразить, а я ему
- мог! И голосом громким, и чувством торжествующим, просто
радостным, я объяснял публике - и выдавал ему. Ничтожный зэк
в прошлом и может быть в будущем, прежде новых одиночек и
прежде нового закрытого суда - вот я получил аудиторию в
полтысячи человек и свободу слова!
Я должен вам объяснить, почему я отказывался от интервью
и от публичных выступлений, - но стал давать интервью, но
вот стою перед вами. Как и прежде, я считаю, что дело
писателя - писать, а не мельтешить на трибуне, а не давать
объяснения газетам. Но мне преподали урок: нет, писатель не
должен писать, он должен защищаться. Я принял урок! Я вышел
сюда перед вами защищаться! Есть одна организация, которой
вовсе бы не дело опекать художественное творчество, которая
вовсе не должна руководить художественной литературой, - но
она делает это. Эта организация отняла у меня роман и мой
архив, никогда не предназначавшийся к печати. И ещё в этом
случае я - молчал, я продолжал тихо работать. Однако,
используя односторонние выдержки из моего архива, начали
кампанию клеветы против меня, нового вида клеветы - клеветы
с трибуны на закрытых инструктажах.

Страницы: (394) :  <<  ... 100101102103104105106107108109110111112113114115 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...

Эльзас и Лотарингию я не могу, конечно, присвоить Германии с такой же
легкостью, как вы, ибо люди этих стран крепко держатся за Францию, благодаря
тем правам, которые дала им Французская революция, благодаря законам
равенства и тем свободам, которые так приятны буржуазной душе, но для
желудка масс оставляют желать многого. А между тем Эльзас и Лотарингия снова
примкнут к Германии, когда мы закончим то, что начали французы, когда мы
опередим их в действии, как опередили уже в области мысли, когда мы взлетим
до крайних выводов и разрушим рабство в его последнем убежище -- на небе,
когда бога, живущего на земле в человеке, мы спасем от его униженья, когда
мы станем освободителями бога, когда бедному, обездоленному народу,
осмеянному гению и опозоренной красоте мы вернем их прежнее величие, как
говорили и пели наши великие мастера и как хотим этого мы -- их ученики. Да,
не только Эльзас и Лотарингия, но вся Франция станет нашей, вся Европа, весь
мир -- весь мир будет немецким! О таком назначении и всемирном господстве
Германии я часто мечтаю, бродя под дубами. Таков мой патриотизм.

В ближайшей книге я вернусь к этой теме с крайней решимостью, с полной
беспощадностью, но, конечно, и с полной лояльностью. Я с уважением встречу
самые резкие нападки, если они будут продиктованы искренним убеждением. Я
терпеливо прощу и злейшую враждебность. Я отвечу даже глупости, если она
будет честной. Но все мое молчаливое презрение я брошу беспринципному
ничтожеству, которое из жалкой зависти или нечистоплотных личных интересов
захочет опорочить в общественном мнении мое доброе имя, прикрывшись маской
патриотизма, а то, чего доброго, -- и религии или морали. Иные ловкачи так
умело пользовались для этого анархическим состоянием нашей
литературно-политической прессы, что я только диву давался. Поистине,
Шуф-те..

Гейне (Хейне) Генрих (Heine Heinrich)   
«Германия»