Бодался теленок с дубом

В конце
встречи разъяснилось и это обстоятельство: Комото сказал,
что три года сам провёл в наших сибирских лагерях! Ну, так
если он - зэк, он может быть, и отлично понял чернуху в
нашей встрече! И тем более должен он понять всё
недосказанное. Мы сердечно попрощались.
Но вот прошла одна и вторая неделя после Нового года, а
транзистор не доносил в моё уединение ни четверть отклика,
ни фразочки на моё интервью! Всё пропало зря? Что же
случилось? Помешали самому Комото, угрозили? Или не захотел
редактор тазеты портить общей обстановки смягчённости японо-
советских отношении? (Их радиостанция на русском языке
выражалась приторно-угодливо) только одного я не допускал:
чтобы интервью было напечатано в срок и полностью, в пяти
миллионах экземпляров, в четырёх газетах, на четверть
страницы, ну пусть в японских иероглифах - и было бы не
замечено на Западе ни единым человеком! В связи с
"культурной революцией" в Китае каждый день все радиостанции
мира ссылались на японских корреспондентов, значит
просматривали же их газеты - а моего интервью не заметил
никто! Была ли это краткость земной славы, и Западу давно
уже было начхать на какого-то русского, две недели
пощекотавшего их дурно переведённым бестселлером о том, как
жилось в сталинских концлагерях? И - это конечно. Но если бы
промелькнуло где-то, хоть в Полинезии или Гвинее, сообщение,
что левый греческий деятель не нашёл для одного своего
абзаца издателя в Греции - да тут бы Бертран Рассел, и Жан-
Поль Сартр и все левые лейбористы просто криком благим бы
изошли, выразили бы недоверие английскому премьеру, послали
бы проклятье американскому президенту, тут бы международный
конгресс собрали для анафемы греческим палачам. А что
русского писателя, недодушенного при Сталине, продолжают
душить при коллективном руководстве, и уже при конце скоро -
это не могло оскорбить их левого миросозерцания: если душат
в стране коммунизма, значит это необходимо для прогресса!
В многомесячном и полном уединении - как же хорошо
работается и думается! Истинные размеры, веса и соотношения
предметов и проблем так хорошо укладываются. В захвате
безостановочной работы в ту зиму я обнаружил, что на сорок
девятом году жизни окончу "n-1"-ю свою работу - всё, что я
собирался в жизни написать, кроме последней и самой главной
- "Р-17". Тот роман уже 30 лет - с конца 10-го класса, у
меня обдумывался, перетряхивался, отлёживался и накоплялся,
всегда был главной целью жизни, но ещё практически не начат,
всегда что-то мешало и отодвигало. Только вот весной 1967-го
года предстояло мне наконец дотянуться до заветной работы,
от которой сами ладони у меня начинали пылать, едва я
перебирал те книги и те записи.

Страницы: (394) :  <<  ... 104105106107108109110111112113114115116117118119 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...
Я приказал своему груму оседлать Порника и тихонько подвести его к
заднему выходу из палатки. Лошадь оседлали. Я остановился перед ней, готовый
вскочить в седло, едва послышится голос черного с белым пса. Порник
несколько дней не выходил из стойла. В ночном воздухе чувствовалась
прохлада, а я вооружил свои ноги парой острых "убедительных" шпор, которые
раньше в этот день помогли мне оживить одного медленного, флегматичного
конька. Итак, вы, конечно, сами поймете, что едва я позволил Порнику
двинуться вперед, он быстро поскакал. Собака кинулась прочь, мы за ней, и
через мгновение палатка осталась далеко позади нас. Порник мчался по
гладкой, мягкой почве со скоростью чистокровного скакуна на скачке. Еще
мгновение, и мой конь обогнал несчастную собаку, а я... я почти забыл, зачем
мне вздумалось сесть на лошадь и взять с собой длинное копье.
Лихорадочный жар, быстрая скачка, холод бодрящего воздуха, все вместе,
вероятно, лишило меня остатка здравого смысла. Во мне сохранилось слабое
воспоминание о том, как я поднялся на стременах и, потрясая моим копьем,
грозил большой белой луне, которая спокойно смотрела на мою безумную скачку,
и какие вызывающие фразы бросал я кустам дикого терновника, склонявшим свои
ветви. Помнится, я раза два зашатался, качнулся, почти упал на шею Порника и
буквально повис на шпорах. На следующий день об этом рассказали следы.
Несчастная собака, точно одержимая, мчалась по залитой лунным светом
бесконечной равнине. Я помню, как перед нами внезапно вырос подъем и, когда
мы взобрались на возвышенность, внизу блеснула серебряная полоса -
поверхность реки Сетледж. Порник оступился, коснулся носом земли - и в
следующую секунду мы с ним оба тяжело покатились с невидимого откоса.
Вероятно, я потерял сознание, потому что, открыв глаза, увидел, что
лежу ничком на куче мягкого белого песка. Над краем того холма, с которого я
упал, загоралась бледная заря. Вот свет усилился, и я понял, что лежу в
глубине впадины, так сказать, на дне песчаного подковообразного кратера,
одна сторона которого была обращена прямо к мелям Сетледжа...

Киплинг Редьярд (Kipling Rudyard)   
«В кратере»