Бодался теленок с дубом

. [3]
По образцу первого письма я думал снова послать
экземпляров 150, сократясь лишь на нацреспубликах. Однако
склонили меня не делать огласки разом, не разрывать одежд с
треском, - а только угрозить этим треском. Показалось мне
- разумно. И я решил своё второе письмо разослать лишь
"сорока двум секретарям" и секретариату - и никому не дать
на руки, чтоб не пошло в Самиздат и не пошло за границу.
Ещё надо было выбрать наилучший срок. Хотя ничто меня
теперь не гнало, у меня времени в запасе стояли озёра, - но
сходнее было сдерзить до пышного Юбилея Революции. И вместо
полугодия от съездовского письма я выбрал три месяца от
встречи на Поварской.
Однако снова петелька: надо же "советоваться" с А. Т.,
мы же опять в дружбе. А разве он может такой шаг одобрить?..
А разве я могу от задуманного отказаться?..
Я назначил день, когда буду в редакции. А. Т. обещал
быть - и не приехал. Его томило, что я о договоре буду
спрашивать! - и он избежал встречи. Так избыточная пустая
затейка с этим договором тоже вложилась в общую конструкцию:
я рвался с ним советоваться! но его не было! И к вечеру 12
сентября сорок три письма были уже в почтовых ящиках Москвы!
Лучше оказалось и для А. Т. и для меня, что мы не
встретились.
Но как он теперь? От этой новой дерзости - взовьётся?
Секретари извились как от наступа на хвост, что-то кричал и
рычал Михалков по телефону в "Новый мир", уже 15-го собрали
предварительный секретариат для первого обгавкиванья, пока
без стенограммы. И в тот же день послали мне вызов на 22-е.
И в тот же день гнал за мной гонцов Твардовский.
Я ехал к нему 18-го, уже сомневаясь: не суета ли моя?
Зачем уж я так наседаю на этот осиный рой? Ведь и крепко я
стал, ведь и временем располагаю - ну, и работал бы тихо.
Разве драка важнее работы?
Я и Твардовскому своё сомнение высказал в тот день, но
он! - он сказал: н_а_д_о б_ы_л_о!! раз уж начали -
доводите до конца!
Опять он меня удивил, опять вынырнул непредсказуемый.
Куда делись его опущенность, уклончивость, усталость? Он
снова был быстр и бодр, моё второе письмо как сигнал трубы
подняло его к бою - и он уже выдержал этот бой - предбой,
Шевардино - на секретариате 15-го. Говорил, что его
поддержали (печатать "Раковый корпус") Салынский и Бажан, а
были и поколеблённые. "Дела не безнадёжны!" - подбодрял он
себя и меня.
Одно единственное заседание казалось мне разрушением и
моего рабочего ритма и душевного стиля, уж я тяготился и
сомневался. А он на своём поэтическом веку как долгом тёмном
волоку - сколько их перенёс? триста? четыреста? Чему ж
удивляться? - тому ли, что он поддался кривому ввинчиванию
мозгов? Или душевному здоровью, с которым перенёс и уцелел?
Я сетовал, что он меня вызвал толковать, только от
работы время отрывая.

Страницы: (394) :  <<  ... 123124125126127128129130131132133134135136137138 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...
"Праматерь", вышедшая из среды "трагедий рока", переросла эту среду и
породнилась с такими творениями, как "Падение дома Эшер" Э. По и
"Росмерсхольм" Г. Ибсена.
"Вступи в жизнь, дай страданью и горю бушевать в твоей беззащитной
груди, и, когда волосы твои встанут дыбом, ты поймешь, что лежит в основе
"Праматери".
Так писал сам Грильпарцер одному из своих легкомысленных критиков сто
лет тому назад; но этот таинственный внутренний смысл не сразу можно почуять
за романтической бутафорией, которой пьеса щедро украшена.
"Праматерь" - не вечная трагедия, как "Эдип" или "Макбет", по, если
можно так выразиться, интимная трагедия, которая сохранит свою свежесть до
тех пор, пока человечество не перестанет переживать эпохи, какую пережил
Грильпарцер, какую приходилось переживать и нам.
Когда читаешь историю Германии и Австрии, с Венского конгресса до
революции 1848 года, становится страшно не столько за неумудренность горьким
опытом политических деятелей, сколько за те повторения, которыми неумолимо
дарит нас история.
В этом маленьком предисловии я не считаю уместным перечислять известные
факты. Напомню только, что князь фон-Меттерних, человек с ироническим лицом
и даже тайный поклонник Гейне (что, впрочем, не помешало союзному сейму
запретить в Германии все бывшие и будущие произведения поэта), тридцать лет
предсказывал сорок восьмой год; и все-таки этот год наступил и, наступив,
озадачил и испугал самого вершителя немецких судеб.
История политической реакции в Германии и Австрии сохранила драгоценные
для нас внешние факты. Трагедия души двадцатисемилетнего австрийского поэта
понятна до конца только в черные дни, когда старое все еще не может умереть
и бродит, жалуясь на усталость и тревожа живых - робко, упрямо, порою
музыкально; а новое все еще не может окрепнуть, плачет немного неожиданными
слезами, как Яромир, юноша сильный и мужественный, и погибает зря, как
русские самоубиваюшиеся юноши без "цели в жизни".
Все это не так просто и не поддается публицистическому учету...

Блок Александр Александрович   
«Франц Грильпарцер. Праматерь»