Бодался теленок с дубом

Говорила лиса мужику: ты мне дай только на воз лапку
положить, а вся-то я и сама вспрыгну.
Так и со мной.
Пообещал я, что покопаюсь к следующему разу, что
к_а_ж_е_т_с_я ещё у меня рассказик найдётся, да несколько
этюдиков, да несколько стихов. (Тут обрадованно изрек
Кондратович, что и - хорошо, лагерная тема и_с_ч_е_р_п_а_н_а
"Иваном Денисовичем" и хорошо бы мне взяться за фронтовую.
Двадцать лет, тысячи ртов, они дружно дудели в армейскую
дуду - и тема не была исчерпана! А пятидесяти миллионам,
погибшим в ссылках и лагерях, довольно было бугорка моего
рассказа!..)
За тот декабрь ещё раза два мне пришлось приезжать в
Москву. Смягчили в повести десяток выражений, но правильно
предупредила меня Берзер, с которой мы быстро и тепло
сдружились, что никогда не поймёшь, что пройдёт и что
зацепится, и лучше подольше ничего не исправлять. Да у меня
и настроения не было уступать. Мне легче было забрать
повесть назад, чем её изувечить.
В те приезды я и привез Твардовскому: несколько лагерных
стихотворений, несколько "Крохоток" побезобиднее и рассказ
"Не стоит село без праведника", облегчённый от самых
непроходимых фраз. "Крохотки" он признал "записями в общую
тетрадь про запас", их жанра совсем не почувствовал. О
стихах сказал: "иные печатать можно, но выстрела не
получится, а хочется выстрела". (Мятежный просил бури! -
нет, он совсем не заплеснел!) О рассказе же состоялось 2
января 1962 г. редакционное обсуждение.
(С этого времени я догадался, что сгодятся когда-нибудь
записи литературных встреч, и стал записывать всегда
посвежу, а то и при самих обсуждениях. Так записано и всё о
Твардовском - и теперь жалко не привести тех встреч
достоверно и объёмно, хотя это может отяготить построение
"Очерков", лишить их краткости и лёгкости, каких бы я
хотел.)
За тем же большим долгоовальным столом, где недавно так
много их сидело, теперь Твардовский не собрал "кворума": кто
прочесть не успел, кого в редакции не было. Пришёл Дементьев
(на полной ставке в "институте мировой литературы", он в
"Новом мире" появлялся ненадолго, здесь был не заработок
его, а - важная миссия). Твардовский пригласил: "Саша,
садись!" Но Дементьев отмахнулся как от пустого - "Да чего ж
тут говорить!" Он это по виду сокрушенно сказал (всё равно,
де, не напечатать), но я воспринял иной тон: рассерженность,
что я несу им рассказы один наглее другого, и совлекаю
Твардовского с проверенного мощёного пути. Я тогда же ощутил
верный смысл этого их короткого перекора, а потом, узнав
обоих лучше, утвердился: Дементьев прочёл и ещё дома (они в
одном доме жили) убеждал Твардовского, что и думать нельзя
печатать. А обольщённый Твардовский не поддался.

Страницы: (394) :  <<  ... 12131415161718192021222324252627 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Оппозиция, как сказал Руге, продала свою шкуру и стала
поэзией. Музам строго приказали прекратить легкомысленное праздношатание и
заняться служением отечеству -- в качестве не то маркитанток свободы, не то
прачек христианско-германской национальной идеи. В роще немецких бардов
заклубился бесплодный и смутный пафос, тот бесполезный туман энтузиазма,
что с полным презрением к смерти низвергается в море банальности и
всегда напоминает мне пресловутого американского матроса, который так
самозабвенно восхищался генералом Джексоном, что прыгнул однажды с верхушки
мачты в море, крикнув при этом: "Я умираю
за генерала Джексона!" Да, мы, немцы, еще не имели флота, но среди нас
уже было множество матросов, которые в стихах и в прозе умирали за генерала
Джексона. В те времена талант был весьма сомнительным даром, так как он
вызывал подозрение в бесхарактерности. Завистливая бездарность после
тысячелетних усилий нашла наконец могучее оружие против дерзости гения: она
открыла антитезу таланта и характера. Каждый обыватель чувствовал себя
польщенным, когда толпе преподносились такие истины: все порядочные люди,
как правило, плохие музыканты, зато хорошие музыканты -- это менее всего
порядочные люди, а ведь главное в мире не музыка, а порядочность. Пустая
голова получила право ссылаться на переполненное сердце, и благонравие стало
козырной картой. Я вспоминаю одного писателя тех времен, считавшего своей
особой заслугой то, что он не умеет писать. За свой дубовый стиль он получил
почетный серебряный кубок.

Клянусь вечными богами! То было время, когда приходилось отстаивать
неотъемлемые права духа, и прежде всего в области поэзии. О борьбе за эти
права -- об этой главной задаче моей жизни -- я не забыл и в предлагаемой
поэме. Как содержание, так и самый тон ее были протестом против плебисцита
современных трибунов. И действительно, уже первые напечатанные отрывки из
"Атта Тролля" вызвали разлитие желчи у моих героев "постоянства характера",
у этих римлян, обвинявших меня не только в литературной, но и в общественной
реакции и даже в глумлении над самыми святыми идеями человечества...

Гейне (Хейне) Генрих (Heine Heinrich)   
«Атта Тролль»