Бодался теленок с дубом

)
Как в насмешку, именно в эти дни, бежал на Запад А.
Кузнецов, мы на Пинеге слушали по транзистору. Перепугались
на верхах, а он ликовал, думал наверно: вот сейчас всю
историю повернёт. Ан ошибка бегляческая, смещение масштабов.
Главное же: тут у нас, в СССР, почти поголовно не одобрил
его образованный класс, и не только за податливость
гебистам, за игру в доносы, но и за самый побег: лёгкий
жребий! Человеку безвестному, досаждённому, можно простить,
но писателю? Какой же, мол, тогда ты наш писатель?
Нерациональные мы люди: десятилетиями бродим и хлюпаем в
навозной жиже, брюзжим, что плохо. И не делаем усилий
выбраться. А кто выбарахтывается и бежит прочь, кричим:
"изменник! не наш!"
А как думало правительство? Уверен: так же, как я. Пока
я тут, в клетке, - я им полустрашен, меня всегда можно
прихлопнуть. А оттуда - я ужасен для них, я успею (пока не
всадят ножа мне в рёбра, не отравят, не застрелят, не
выбросят из поезда), успею развернуть всё, укрытое ими за
полстолетия! - и после того захлёста им уже не жить, или
только доковыливать (так мне казалось).
При Сталине так и понимали: всех несогласных покрепче
вязать. Но, видимо, в последние годы какие-то новые веяния
пробились даже в их туполобую дремучесть: посадили
Синявского-Даниэля - неожиданный для них международный
скандал; отправили Тарсиса за границу - сразу всё стихло,
никаких неприятностей. (Что я - не совсем Тарсис, этого им
не домыслить.) И вот Демичев, в задушевных беседах, какие
бывали у него то с одним, то с другим писателем, стал
проговариваться:
- Вот мы вышлем Солженицына за границу, к его хозяевам,
увидит он капиталистический рай - сам к нам на брюхе
приползёт.
Мне пересказывали, я значения не придавал: обычный
агитпропский приём. Вдруг, через десять дней после моей
оплеухи секретариату СП, вечером 25 ноября 69 года, включаю
"Голос Америки" и слышу: "Писатель Солженицын высылается из
Советского Союза". (Завтрашнее сообщение "Литгазеты" они
неправильно передали.)
Это было на даче Ростроповича, первые месяцы там, только
устроился. Я встал. Чуть прошлись мурашки под волосами.
Может быть, через какой час за мной уже и приедут. О
рукописях, о заготовках, о книгах - сразу много надо было
сообразить, чересчур много! Хоть всю жизнь готовься, а
застаёт всегда не вовремя. Вышел погулять по лесным
аллейкам. Стоял не по времени тёплый, грозно-ветренный,
сырой, тёмный вечер. Я гулял, захватывал воздух грудью. И не
находил в себе ни борения, ни сомнения: всё шло по
предначертанному.
Из моих любимых образов - пушкинский царевич Гвидон.
Чтобы верно погубить, засадили, засмолили младенца с матерью
в бочку и пустили по морю-океану.

Страницы: (394) :  <<  ... 201202203204205206207208209210211212213214215216 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...

Но мне до них какое дело,
Я в облаках моей мечты.
С недостижимого предела
Роняю любящим цветы.

Свечу и жгу лучом горячим,
И всем красивым шлю привет.
И я ничто - зверям незрячим,
Но зренью светлых - я расцвет!

14 августа. День.
Меррекюль, Эстляндской губ.


iii. Из записной книжки

(1904)

Как странно перебирать старые бумаги,
перелистывать страницы, которые жили - и погасли
для тебя, их написавшего. Они дороги и чужды, как
лепестки подаренных увядших цветов, как письма
женщин, в которых ты пробудил непонятность, что
зовется любовью, как выцветшие портреты отошедших
людей. Вот я смотрю на них, и многое в этом старом
удивляет меня новизной. В свете мгновений я
создавал эти слова. Мгновенья всегда единственны.
Они слагались в свою музыку, я был их частью,
когда они звенели. Они отзвенели и навеки унесли с
собой свою тайну. И я другой, мне перестало быть
понятным, что было так ярко-постижимо, когда я был
их созвучной и покорной частью, их соучастником. Я
другой, я один, мне осталось лишь несколько
золотых песчинок из сверкавшего потока времени,
несколько страстных рубинов, и несколько горячих
испанских гвоздик, и несколько красных мировых
роз.
Я живу слишком быстрой жизнью и не знаю
никого, кто так любил бы мгновенья, как я. Я иду,
я иду, я ухожу, я меняю, и изменяюсь сам. Я
отдаюсь мгновенью, и оно мне снова и снова
открывает свежие поляны. И вечно цветут мне новые
цветы.
Я откидываюсь от разума к страсти, я
опрокидываюсь от страстей в разум. Маятник влево,
маятник вправо. На циферблате ночей и дней
неизбежно должно быть движение. Но философия
мгновенья не есть философия земного маятника. Звон
мгновенья - когда его любишь как я - из области
надземных звонов. Я отдаюсь мировому, и Мир входит
в меня. Мне близки и звезды, и волны, и горы. Мне
близки звери и герои. Мне близки красивые и
некрасивые. Я говорю с другом, а сам в это время
далеко от него, за преградой веков, где-то в
древнем Риме, где-то в вечной Индии, где-то в той
стране, чье имя - Майя...

Бальмонт Константин Дмитриевич   
«Книга стихов. Горящие здания»