Бодался теленок с дубом

И вдруг такая
радость ему - "Иван Денисович"!..]

Запало это загадкой во мне на много лет, ни разу не
разъяснилось. Но, думал я, мистика ещё проявится, ещё
скрестятся наши пути. Однако, и не скрещивались. А теперь, в
октябре 70-го года, меня толкнуло - ему! [14]
Если з_д_е_с_ь сдвинуть только то, что я предложил
(амнистию пойманным читателям, быстрый выход и свободная
продажа "Корпуса", снятие запрета с прежних вещей, затем и
печатанье "Августа"), это было бы изменение не только со
мной, а - всей литературной обстановки, а там дальше и не
только литературной. И хотя сердце рвётся к чему-то
большему, к чему-то решающему, но историю меняют всё-таки
постепеновцы, у кого ткань событий не разрывается. Если б
можно плавно менять ситуацию у нас - надо с этим
примириться, надо б и делать. И это было бы куда важней,
чем ехать объяснять Западу.
Но так и зависло. Ответа не было никогда никакого. И в
этом деле, как и всяком другом, по надменности и
безнадёжности они упускали все сроки что-либо исправить.
А шведы тем временем слали мне церемонийные листы:
какого числа на каком банкете, где в смокинге с белой
бабочкой, где во фраке. А речь - произносится на банкете
(когда все весело пьют и едят - о нашей трагедии говорить?),
и не более трёх минут, и желательно только слова
благодарности.
В сборнике Les Prix Nobel открылся мне беспомощный вид
кучки нивелированных лауреатов со смущёнными улыбками и
прездоровыми папками дипломов.
Который раз крушилось моё предвидение, бесполезна
оказывалась твёрдость моих намерений. Я дожил до чуда
невероятного, а использовать его - не видел как. Любезность
к тем, кто присудил мне премию, оказывается, тоже состояла
не в громовой речи, а в молчании, благоприличии, дежурной
улыбке, кудряво-барашковых волосах. Правда, можно составить
и прочесть нобелевскую лекцию. Но если и в ней опасаться
выразиться резко - зачем тогда и ехать вообще?
В эти зимние месяцы ждался первенец мой, но вот премия
приносила нам разлуку, и я уезжал, как было прежде между
нами решено. Без надежды даже раз единый увидеть родившегося
сына.
Уезжал, чтобы грудь писательскую освободить и дышать для
следующей работы. Уезжал - убедить? поколебать? сдвинуть? -
Запад.
А на родине? - кто и когда это всё прочтёт? Кто и когда
поймет, что для книг - так было лучше?
В 50 лет я клялся: "моя единственная мечта - оказаться
достойным надежд читающей России". А представился отъезд - и
убежал?..
А что, правда: остаться и биться до последнего? И будь,
что будет?
Ещё эти кудряво-барашковые волоса да белая бабочка...
Как в наказательную насмешку, чтоб не поспешен был
осуждать предшественников, я на гребне решений онемел и
заколебался.

Страницы: (394) :  <<  ... 207208209210211212213214215216217218219220221222 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Самокаты - чудовища злые, когда
налетают на живых, но что до себя, они острожные. То ли они боятся, что от
московского мороза на парижских улицах подло-мягкие шинные лапы их
растрескаются, то ли им жутко от возможности раскатиться по остеклевшей
плоскости и со всего размаха хватиться о столб, но неуютные чудовища
уменьшились в числе чрезвычайно, попрятались мерзкие зверюги, а если тащатся
кое-где, то с размерной осторожностью. Скорее туда, где их вовсе нет. В
издавна привычный малый парк Мюэтт, в колыбель одиноких мечтаний, в
Молчальницу. И в ставший тихим, и ставший звонким, и ставший белым Булонский
лес.
Ну и город, ну и людишки. Город по-московски побелел, стал весь
красивым, спрятал свой всегдашний серый цвет под благороднейшим, под цветом
белых роз и видений, мгновенной игрою раскинул везде, разбросал снежные
кусты и вишневые сады в цвету, а людишки все попрятались. Ведь легкий только
холодок. Морозит немножко, но назвать это московским морозом можно только из
нашей страсти к воспоминаниям.
Все же я очень благодарен здешним людям, что они своим отсутствием дали
мне возможность чувствовать и думать, что Булонский лес - хороший Русский
сад, завороженный начинающейся зимой, остуженный и оснеженный, совсем
опустевший, грудь дышит свободно, зоркий глаз упивается мастерством и
размахнувшейся по-особенному творческой кистью Природы, живописующей
красивую прихоть нагромождения белого на белом, - и вот предо мною нечто не
трех измерений, а четырех.
Из четвертого измерения, из времени, влившегося в пространство, из
прошлого времени России в здешнем и нездешнем Русском саду, я вижу большой
овальный пруд, озеро, легкий, но уже не шуточный на нем ледок, все
пространство воды затянуто льдом, только у берега, куда я подошел, колотя
озябшую руку о руку, что-то вроде довольно большой полыньи, и десять белых
лебедей из боярских времен и дней зябнут в воде, всхлипывают тихонько, не
знают, куда деться, кончилось лето, неуютно в воде, студено да и пищи
маловато...

Бальмонт Константин Дмитриевич   
«Проза. Москва в Париже»