Бодался теленок с дубом

К тому ж накануне я уже знал из радио, что независимо от
меня (издали это воспринималось как согласованное движение,
и власти были уверены, что согласовано хитро) в тот же день
21 августа (совпадение первое) пошла в наступление и другая
колонна: Сахаров дал пресс-конференцию по международным
вопросам, откровенностью и активностью захватывающую дух:
"СССР - большой концентрационный лагерь, большая зона". (Что
за молодец! Нашу зэческую мысль и высказал раньше меня!
Залежался "Архипелаг".) "С каким легкомыслием Запад
отказался от телевизионных передач на территорию Советского
Союза!" "Москва прибегает к прямому надувательству."
Я только не знал, что в эти самые часы 23 августа в
своей тёмной "Достоевской" да ещё коммунальной квартире на
Роменской улице в Ленинграде просовывала голову в петлю
несчастная Елизавета Денисовна Воронянская, терзаемая тем,
что открыла ГБ, где хранится в земле "Архипелаг". Противник
наступал своим порядком.
(Я этого не ведал, я настроен был превесело, и
созоровал: 21 августа послал шутливо-злую записочку в КГБ по
адресу той экспедиторши, так чётко расписавшейся на
уведомлении [27]. В этот раз уведомление не вернулось:
генерал Абрамов не оценил возможностей такой откровенной
пикировки. А может быть, он уже листал "Архипелаг",
откопанный 30-го августа из земли, под Лугой?)
Под начавшееся улюлюканье нашей прессы, Сахаров, никак
не ожидая никакого положительного продолжения, поехал
отдохнуть в Армению, и часть событий воспринимал там, не
могучи сесть на поезд (предсентябрьский пик).
А власти тем более не знали наших планов. У них план
был: к этой осени окончательно разгромить оппозицию. Для
этого (по тупости мысли их) надо было провести показательный
процесс Якира-Красина, те раскаются, что всё
"демократическое движение" было сочинено на западные
диверсионные деньги - и тогда советская интеллигенция и
западная общественность окончательно отвернутся от такой
мерзости, и последние диссиденты заглохнут. Конечно,
поражение таилось уже в самом идиотском замысле: применить в
70-е годы избитый приём 30-х. И всё-таки угнетение
общественного настроения в Союзе, ещё худший опуск его были
бы достигнуты, если бы не уляпались они с этим судебным
процессом - да во встречный бой: 14 месяцев они всё
откладывали, откладывали этот свой бездарный процесс, думая,
что грозней подготовят, страшней напугают, - и влезли с
открытием в 27 августа!
Этой даты, конечно, никто из нас не знал. Но я,
предвидя, что когда-то они соберутся всё же, решил загодя
парировать, накрыть их ещё до открытия, - и сказал в
интервью, что процесс будет унылым (на Западе перевели
"прискорбным", совсем другой смысл) повторением недаровитых
фарсов Сталина-Вышинского, даже если допустят западных
корреспондентов.

Страницы: (394) :  <<  ... 237238239240241242243244245246247248249250251252 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Самокаты - чудовища злые, когда
налетают на живых, но что до себя, они острожные. То ли они боятся, что от
московского мороза на парижских улицах подло-мягкие шинные лапы их
растрескаются, то ли им жутко от возможности раскатиться по остеклевшей
плоскости и со всего размаха хватиться о столб, но неуютные чудовища
уменьшились в числе чрезвычайно, попрятались мерзкие зверюги, а если тащатся
кое-где, то с размерной осторожностью. Скорее туда, где их вовсе нет. В
издавна привычный малый парк Мюэтт, в колыбель одиноких мечтаний, в
Молчальницу. И в ставший тихим, и ставший звонким, и ставший белым Булонский
лес.
Ну и город, ну и людишки. Город по-московски побелел, стал весь
красивым, спрятал свой всегдашний серый цвет под благороднейшим, под цветом
белых роз и видений, мгновенной игрою раскинул везде, разбросал снежные
кусты и вишневые сады в цвету, а людишки все попрятались. Ведь легкий только
холодок. Морозит немножко, но назвать это московским морозом можно только из
нашей страсти к воспоминаниям.
Все же я очень благодарен здешним людям, что они своим отсутствием дали
мне возможность чувствовать и думать, что Булонский лес - хороший Русский
сад, завороженный начинающейся зимой, остуженный и оснеженный, совсем
опустевший, грудь дышит свободно, зоркий глаз упивается мастерством и
размахнувшейся по-особенному творческой кистью Природы, живописующей
красивую прихоть нагромождения белого на белом, - и вот предо мною нечто не
трех измерений, а четырех.
Из четвертого измерения, из времени, влившегося в пространство, из
прошлого времени России в здешнем и нездешнем Русском саду, я вижу большой
овальный пруд, озеро, легкий, но уже не шуточный на нем ледок, все
пространство воды затянуто льдом, только у берега, куда я подошел, колотя
озябшую руку о руку, что-то вроде довольно большой полыньи, и десять белых
лебедей из боярских времен и дней зябнут в воде, всхлипывают тихонько, не
знают, куда деться, кончилось лето, неуютно в воде, студено да и пищи
маловато...

Бальмонт Константин Дмитриевич   
«Проза. Москва в Париже»