Бодался теленок с дубом

)
Создатель самого страшного оружия XX века, трижды Герой
Социалистического Труда, как бывают генеральные секретари
компартии, и заседающий с ними же, допущенный в тот узкий
круг, где не существует "нельзя" ни для какой потребности, -
этот человек, как князь Нехлюдов у Толстого, в какое-то утро
почувствовал, а скорей - от рождения вечно чувствовал, что
всё изобилие, в котором его топят, есть прах, а ищет душа
правды, и нелегко найти оправдание делу, которое он
совершает. До какого-то уровня можно было успокаивать себя,
что это - защита и спасение нашего народа. Но с какого-то
уровня уже слишком явно стало, что это - нападение, а в ходе
испытаний - губительство земной среды.
Десятилетиями создатели всех страшных оружий у нас были
бессловесно покорны не то, что Сталину или Берии, но любому
полковнику во главе НИИ или шарашки (смотря куда изволили
изобретателя помещать), были бесконечно благодарны за
золотую звёздочку, за подмосковную дачу или за стакан
сметаны к завтраку, и если когда возражали, то только в
смысле наилучшего технического выполнения желаний самого же
начальства. (Я не имею свидетельств, что "бунт" П. Капицы
был выше, чем против неудовлетворительности бериевского
руководства.) И вдруг Андрей Сахаров осмелился под
размахнутой рукой сумасбродного Никиты, уже вошедшего в
единовластие, требовать остановки ядерных испытаний - да не
каких-то полигонных, никому не известных, но -
многомегатонных, сотрясавших и оклублявших весь мир. Уже
тогда попал он в немилость, под гнев, и занял особое
положение в научном мире, - но Россия ещё не знала, не
видела этого. Сахаров стал усердным читателем Самиздата,
одним из первых ходатаев за арестованных (Галанскова-
Гинзбурга), но и этого ещё не видели. Увидели - его
меморандум, летом 68-го года.
Уже тут мы узнаём ведущую черту этого человека:
прозрачную доверчивость, от собственной чистоты. Свой
меморандум он раздаёт печатать по частям служебным
машинисткам (других у него нет, он не знает таких путей) -
полагая (!- он служил в наших учреждениях - и не служил в
них, парил!), что у этих секретных машинисток не достанет
развития вникнуть в смысл, а по частям - восстановить целое.
Но у них достало развития снести каждая свою долю копий - в
спецчасть, и та читала меморандум Сахарова ещё прежде, чем
он разложил экземпляры на своем столе, готовя Самиздат.
Сахаров был менее всего приспособлен (и потому - более всех
готов!) вступить в единоборство с бессердечным зорким
хватким, неупустительным тоталитаризмом! В последнюю минуту
министр атомной промышленности пытался отговорить,
остановить Сахарова, предупреждал о последствиях, -
напрасно. Как ребёнок не понимает надписи "эпидемическая
зона", так беззащитно побрёл Сахаров от сытой, мордатой,
счастливой касты - к униженным и оскорблённым.

Страницы: (394) :  <<  ... 253254255256257258259260261262263264265266267268 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Ты, видно, очень удивлена,
Гунхильд.
Фру Боркман (неподвижно стоит между канапе и столом, упершись кончиками
пальцев в скатерть). Ты не ошиблась? Управляющий живет ведь в соседнем
флигеле, как тебе известно.
Элла Рентхейм. Сегодня мне надо поговорить не с управляющим.
Фру Боркман. Так тебе нужно что-нибудь от меня?
Элла Рентхейм. Да. Мне надо поговорить с тобой.
Фру Боркман (выходя на середину комнаты). Ну, так присядь.
Элла Рентхейм. Благодарю. Мне нетрудно и постоять.
Фру Боркман. Как хочешь. Но хоть расстегни пальто.
Элла Рентхейм (расстегивая пальто). Правда, здесь ужасно жарко...
Фру Боркман. Я вечно зябну.
Элла Рентхейм (стоит с полминуты молча, опираясь руками о спинку кресла
и глядя на сестру). Да, Гунхильд... вот уже скоро восемь лет, как мы не
видались.
Фру Боркман (холодно). Во всяком случае, не разговаривали.
Элла Рентхейм. Вернее, не разговаривали, да. Видеть-то ты меня, верно,
видела иногда... в мои ежегодные наезды к управляющему.

Фру Боркман. Раз или два, кажется
Элла Рентхейм. И я несколько раз видела тебя, мельком. В этом окне.
Фру Боркман. Значит, за занавесками. У тебя хорошие глаза. (Жестко и
резко.) А разговаривали мы в последний раз здесь, в комнате у меня...
Элла Рентхейм (как бы избегая продолжения разговора). Да, да, помню,
Гунхильд!
Фру Боркман. За неделю до... до того, как его выпустили.
Элла Рентхейм (делая несколько шагов в глубь комнаты). Ах, не касайся
этого!
Фру Боркман (твердо, но глухо). За неделю до того, как... директор
банка вышел опять на волю.
Элла Рентхейм (делает шаг вперед). Да, да, да! Мне-то не забыть этого
часа! Но слишком тяжело вспоминать об этом... Стоит остановиться мыслью хоть
на минуту... О-о!
Фру Боркман (глухо). А мысли все-таки ничего другого и знать не хотят!
(С. внезапным порывом, всплеснув руками.) Нет, не понимаю! Никогда в жизни
не пойму! Как могло все это, весь этот ужас обрушиться на одну семью! И
подумать - на нашу семью! На такую аристократическую семью, как наша!
Подумать, что все это должно было обрушиться именно на нее!
Элла Рентхейм...

Ибсен Генрик Юхан (Ibsen Henrik Johan)   
«Йун Габриэль Боркман»