Бодался теленок с дубом

В декабре я послал моему адвокату
и издателям такой график: печатать "Письмо" автоматически -
через 25 дней после первого тома "Архипелага". То есть,
давши вождям подумать 25 дней и ничего не дождавшись,
перенести эту двойственность, это смущение вовне, в
общественность, чтоб нависло не над одною закрытою комнатой
политбюро, но знали бы: и все наблюдают их выбор.
И верил я: ещё могло потянуть разно. Не могло, чтоб
совсем никто наверху не задумался над "Письмом". (Хотя б
другие, кто взойдёт: как путь, для себя возможный, как выход
из тупика.)
Из-за того, что "Архипелаг" вышел раньше, и срок "Письма
вождям" переходил теперь с 31-го января на 22-е. Но когда
ТАСС закричало так гневно и бранно, в этой багровой окраске
примирительный тон письма мог восприняться как уступка моя,
как будто я напуган, не заметят и даты "5 сентября". Мой
замысел - от "Архипелага" сразу и прямо пытаться толкнуть
нашу государственную глыбу, оказался слаб, плохо рассчитан.
Да, предстояло "Архипелагу" менять историю, в этом я уверен,
но не так быстро и, видимо, не с Москвы начиная. И 10 января
со случайной оказией я поспешил остановить печатанье
"Письма". Это успело телефонным звонком в последний миг,
ведь вещь не мала, уж её запустили в набор. Остановили.
Возможно было и другое совмещение, более логичное, я
раньше имел его в виду: спарить "Письмо вождям" с "Жить не
по лжи", уже четыре года томившимся, и с кем составляли они
две стороны единого: отшатнуться от одной и той же мерзости
и народу и правительству.
Впрочем, начиная печатать такую поворотную книгу, а за
ней теперь и все прочие накопившиеся, сплошь, - нуждался ли
я вообще в тактических шагах и каскадах? текли бы просто
книги. (О таком образе жизни и сегодня мечтаю. Из долгого
боя выйти непросто, вот уже 4 месяца в Европе и ещё многие
месяцы придётся дояснять, договаривать, отражать догонные
удары, а истинно хочется: уйти совсем в тишину, писать - и
книги пусть текут. Общественное поведение людей объясняют
общественными обстоятельствами, но ведь и законы возраста и
внутренних наших перемен подготавливают наши общественные
решения.)
После отмены "Письма" я настроился: пусть свистят и
улюлюкают, я своё дело сделал пока. Придёте, возьмёте? -
берите, и к тюрьме готов. Пассивное защитное состояние.
Впрочем, по серьёзному, мы с женою не ждали, что расправа -
будет. Многажды сходило с рук, и эту безнаказанность
начинаешь ложно продлять вперёд. Жена в этот раз особенно
была убеждена: кроме газетной брани ничего не будет,
проглотят.

Страницы: (394) :  <<  ... 264265266267268269270271272273274275276277278279 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...

Так хорошо тогда мне вспоминать
Заросший пруд и хриплый звон ольхи,
Что где-то у меня живут отец и мать,
Которым наплевать на все мои стихи,
Которым дорог я, как поле и как плоть,
Как дождик, что весной взрыхляет зеленя.
Они бы вилами пришли вас заколоть
За каждый крик ваш, брошенный в меня.

Бедные, бедные крестьяне!
Вы, наверно, стали некрасивыми,
Так же боитесь бога и болотных недр.
О, если б вы понимали,
Что сын ваш в России
Самый лучший поэт!
Вы ль за жизнь его сердцем не индевели,
Когда босые ноги он в лужах осенних макал?
А теперь он ходит в цилиндре
И лакированных башмаках.

Но живет в нем задор прежней вправки
Деревенского озорника.
Каждой корове с вывески мясной лавки
Он кланяется издалека.
И, встречаясь с извозчиками на площади,
Вспоминая запах навоза с родных полей,
Он готов нести хвост каждой лошади,
Как венчального платья шлейф.

Я люблю родину.
Я очень люблю родину!
Хоть есть в ней грусти ивовая ржавь.
Приятны мне свиней испачканные морды
И в тишине ночной звенящий голос жаб.
Я нежно болен вспоминаньем детства,
Апрельских вечеров мне снится хмарь и сырь.
Как будто бы на корточки погреться
Присел наш клен перед костром зари.
О, сколько я на нем яиц из гнезд вороньих,
Карабкаясь по сучьям, воровал!
Все тот же ль он теперь, с верхушкою зеленой?
По-прежнему ль крепка его кора?

А ты, любимый,
Верный пегий пес?!
От старости ты стал визглив и слеп
И бродишь по двору, влача обвисший хвост,
Забыв чутьем, где двери и где хлев...

Есенин Сергей Александрович   
«Исповедь хулигана»