Бодался теленок с дубом

И все сбивались от встречной
насмешки. И, чтоб не тратить досуга, все стали вмещаться в
служебное время.
Такова была попытка сломить дух семьи - и через то мой.
Но госбезопасности не повезло на мою вторую жену. Аля не
только выдержала эту атаку, но не упустила течения
обязанностей. Шла работа, и семья жила, и малыши ещё нескоро
поймут, что их младенчество было не совсем обычное.
Параллельно телефонной атаке (и, само собою, газетной)
велась ещё и почтовая. По почте враждебные письма всегда
были с полными точными адресами - но анонимны. Прорвалось
несколько и дружеских (ошибка цензуры: "Немецкая волна"
назвала наш адрес без № квартиры - и эти письма шли другою
разборкой, не попадали под арест) - то от "рабочих с Урала",
то - от детей погибших зэков.
Советская газетная кампания, шумливая, яростная и
бестолковая, на международной арене была проиграна в
несколько дней, так глупа она была. Предупреждала "Нью-Йорк
Тайме": "Эта кампания может принести СССР больший вред, чем
само издание книги". И "Вашингтон Пост": "Если хоть волос
упадёт с головы Солженицына - это прекратит культурный обмен
и торговлю". Уж там прекратит-не прекратит, преувеличение,
конечно, разрядку-то упускать никак нельзя, однако, читая
западные газеты на Старой Площади, можно и раздуматься: чёрт
ли в этом Солженицыне, стoит ли из-за него портить всю
международную игру? Западная пресса звучала таким могучим
хором моей защиты, что исключала и убийство, и тюрьму.
А тогда - куда ж и к чему это всё лаялось? Куда выносило
необдуманно серые паруса наших газет? (Для себя я видел в
газетной кампании уже ту победу, что отдавшись крику на весь
мир, они упускали простую бывалую молчаливую хватку - зубами
на горло и в мешок.) Но - начали, по срыву, по злости, не
вырешив до конца, начали, задели миллионы неведавших голов у
себя в стране, - и теперь за них, прежде всего - за
соотечественников, начиналась борьба. Да и перед Западом как
будто непонятно становилось: отчего уж я так не
оправдываюсь, ни единым словом? может, в чём-то клевета и
права?
Вот так и зарекайся - в драке дремать молчаливо. На то
нужен не мой нрав.
Я ответил в два удара - заявлением 18-го января [31] и
коротким интервью журналу "Тайм" 19-го [32]. В заявлении
ответил на самые занозистые и обидные обвинения советских
газет, подсобравши всё к двум страничкам; в интервью развил
позицию: упущенный в ноябре ответ Медведевым; и образумленье
себе, Сахарову, и всем, кто за гомоном и гоненьем потерял
ощущение меры: что как бы нас на Западе ни защищали,
спасибо, но надо скорей на ноги свои; и - пока ещё рот не
заткнут, а как там вывернется с "Жить не по лжи" не знаешь,
высунуть на свет и этот главный мой совет молодёжи, эту
единственную мою реальную надежду; и просто вздохнуть
освобождённо, как чувствует душа:"Я выполнил свой долг перед
погибшими.

Страницы: (394) :  <<  ... 268269270271272273274275276277278279280281282283 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... На следующий день я пришел
в пансион к Себастьену и узнал от бедного мальчика, что его отец по приказу
короля, испрошенному какой-то придворной дамой, заключен в Бастилию! И тогда
я опять подумал, что у короля, которого все считают таким добрым, при всей
его доброте случаются долгие периоды затмения, неведения или забывчивости, и
вот, чтобы исправить, насколько это в моих силах, одну из ошибок, которую
допустил король в такой вот период забывчивости, неведения или затмения, я,
сколько мог, способствовал взятию Бастилии. Мы вошли в нее, хотя это было
нелегко: солдаты короля стреляли в нас, и мы потеряли почти двести человек
убитыми, и это дало мне новые основания усомниться в великой доброте короля,
в которую все так верили, но Бастилия была взята, и в одной из камер я нашел
господина Жильбера, ради которого я только что раз двадцать рисковал жизнью.
К тому же господин Жильбер первым делом заявил мне, что король добр, что он
даже понятия не имеет о большинстве несправедливостей, которые творятся от
его имени, и что винить в этих несправедливостях надо не его, а министров; в
ту пору любое слово господина Жильбера звучало для меня все равно как
божественное откровение, и я поверил ему; к тому же Бастилия была взята,
господин Жильбер на свободе, а мы с Питу целы и невредимы, и я забыл про
расстрел на улице Сент-Оноре, про избиение в саду Тюильри, про полторы, а то
и две сотни убитых свирелью принца Саксонского и про заключение господина
Жильбера всего-навсего по просьбе придворной дамы... Но прошу прощения,
господин граф, - спохватился Бийо, - все это вас не касается, и вы меня
вызвали на разговор с глазу на глаз не для того, чтобы слушать пустую
болтовню темного крестьянина. Вы ведь не только знатный дворянин, но и
ученый человек.
И Бийо протянул руку к двери, намереваясь вернуться в комнату короля.

Однако Шарни удержал его.
У Шарни были две причины удерживать его.
Первая: ему становились ясны поводы враждебности Бийо, а в нынешних
обстоятельствах это было немаловажно; вторая: он выигрывал время...

Дюма Александр (Alexandre Dumas)   
«Графиня де Шарни (часть 3)»