Бодался теленок с дубом

Раскаты были только в самих
формулировках - в коммунизме, в патриотизме, в материализме,
в соцреализме. Воля бы Дементьева, он всю повесть мою
сострогал бы под гладь, не осталось бы ни задоринки. Но уж
тут надо было бить по ядру. И обвинил он меня, что я позорю
знамя и символ советского искусства - "Броненосец Потёмкин",
и весь разговор о нём надо снять. А ещё надо снять разговор
Шухова с Алёшкой о Боге - потому что он художественно совсем
невыразительный, а идеологически неправильный, и длинный
слишком, и только портит хорошую повесть. А ещё не должен
автор уклоняться от политически точной оценки бендеровцев,
даже в их лагерном существовании, ибо они запачканы кровью
наших советских людей. А ещё... Да оказывается, он на
рукописи сделал много пометок и может мне их конкретно
показать, только рукопись мою забыл дома.
Распалённым яростным кабаном выглядел Дементьев к концу
своего монолога, и положить бы сейчас перед ним полтораста
страниц моей повести - он бы, кажется, клыками их разметал.
А Твардовский молчал. Ещё бы не верно! очень верно
рассуждал политический комиссар, он хотел из моей аморфной
повести выковать оружие соцреализма - и что же мог возражать
ему главный редактор? Он не мог ему возражать, но он почему-
то м_о_л_ч_а_л. Он не поддержал его ни кивком, ни бровью.
И ожидательно на меня смотрел. Если б я уступил, значит так
бы и было.
Однако - перебрал Дементьев! При своём несомненном и
быстром уме совсем он не знал породы зэков, племенного
нашего закала. Выражайся он осторожно, требуй он маленьких,
но гадких уступочек, достаточно портящих вещь, - я бы это
всё записал, а потом вперемежку с требованиями хрущёвского
эксперта обдумал и наверно что-нибудь бы испортил. Но перед
напирающими обозленными глазами я ответил без колебания, без
труда, совсем не задумываясь, насколько это выгодно. Перед
моими зеками, перед моими братьями, перед экибастузской
голодовкой, перед кенгирским мятежом мне стыдно и отвратно
стало, что я ещё обсуждаю тут с ними что-то, что я серьёзно
мог думать, будто литераторы с красными книжечками даже
после XXII съезда способны напечатать слово правды.
- Десять лет я ждал, - ответил я освобождение, - и могу
ещё десять лет подождать. Я не тороплюсь. Моя жизнь от
литературы не зависит. Верните мне рукопись, я уеду.
Тут вмешался переполошённый Твардовский:
- Да вы ничего не должны! Всё - на ваше доброе
усмотрение, что сказано было сегодня. Но просто всем нам
очень хочется, чтобы рукопись прошла.
И - не спорил больше Дементьев! Он стих. Он смяк. Он
дошёл до того упора, где обрывалось его влияние на Главного.
Дальше он не мог рисковать.
И тут же потребовалось мне ехать... именно к нему домой
- забирать основной экземпляр.

Страницы: (394) :  <<  ... 21222324252627282930313233343536 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...

Так хорошо тогда мне вспоминать
Заросший пруд и хриплый звон ольхи,
Что где-то у меня живут отец и мать,
Которым наплевать на все мои стихи,
Которым дорог я, как поле и как плоть,
Как дождик, что весной взрыхляет зеленя.
Они бы вилами пришли вас заколоть
За каждый крик ваш, брошенный в меня.

Бедные, бедные крестьяне!
Вы, наверно, стали некрасивыми,
Так же боитесь бога и болотных недр.
О, если б вы понимали,
Что сын ваш в России
Самый лучший поэт!
Вы ль за жизнь его сердцем не индевели,
Когда босые ноги он в лужах осенних макал?
А теперь он ходит в цилиндре
И лакированных башмаках.

Но живет в нем задор прежней вправки
Деревенского озорника.
Каждой корове с вывески мясной лавки
Он кланяется издалека.
И, встречаясь с извозчиками на площади,
Вспоминая запах навоза с родных полей,
Он готов нести хвост каждой лошади,
Как венчального платья шлейф.

Я люблю родину.
Я очень люблю родину!
Хоть есть в ней грусти ивовая ржавь.
Приятны мне свиней испачканные морды
И в тишине ночной звенящий голос жаб.
Я нежно болен вспоминаньем детства,
Апрельских вечеров мне снится хмарь и сырь.
Как будто бы на корточки погреться
Присел наш клен перед костром зари.
О, сколько я на нем яиц из гнезд вороньих,
Карабкаясь по сучьям, воровал!
Все тот же ль он теперь, с верхушкою зеленой?
По-прежнему ль крепка его кора?

А ты, любимый,
Верный пегий пес?!
От старости ты стал визглив и слеп
И бродишь по двору, влача обвисший хвост,
Забыв чутьем, где двери и где хлев...

Есенин Сергей Александрович   
«Исповедь хулигана»