Бодался теленок с дубом

. Так вы так?!.." - наверно, это звучало
зло-беспомощно. И - дородный, чёрный, в роскошной шубе,
играя под почтенного, раскрывая твёрдую папку, в каких
содержат премиальные грамоты за соцсоревнование, а в ней -
большая белая немятая бумага с гербами: "Старший советник
юстиции Зверев! Привод!". И - ручку совал, чтоб я
расписался. Я отказался, конечно.
Вот эта обожжённость внезапности, как полыхнуло пламенем
по тебе, и на миг ни рассудка, ни памяти, - да для чего ж
тебя тренировали, дурбень?! да где ж твоё хвалёное,
арестантское, волчье? Привод? В обожжённости как это просто
выглядит: ну да, ведь я не иду по вызову, вот и пришли
нарядом. Время - законное, действие власти - законное.
Приводу я подчиняюсь (говорю вслух) уже "в коробочке", уже
стиснутый ими к выходу. Драться с восемью? - не буду.
Привод? - простое слово, воспринимается, схожу - вернусь,
прокуратура тут рядом. Нет, раздвоенность я иду, конечно,
как в тюрьму, как подготовились ("Да не ломайте комедию, -
кричат, - он сейчас вернётся"), - надо за тюремным мешочком
идти в кабинет, иду - и двое прутся за мной, жене отдавливая
ноги, я требую отстать - нет. (Мелькнул, как туча чёрный,
неподвижным монументом Шафаревич, в руке - перенабитый
портфель, с алгеброй и с социализмом.) И вот мы в кабинете,
я - за мешочком, те - неотступно, дюжий капитан в
милицейской шинели нагло по моему кабинету, сокровенному
закрытому месту, где только близкие бывали, но -
обожжённость! - я забыл, не думаю, не гляжу, что на столе
раскидана, разбросана вся конспирация, ему только руку
протянуть. Мне б его из кабинета выпереть (а он липнет за
мной, как за арестованным, у него задача - чтоб я в окно не
выпрыгнул, не порезался, не побился, не повесился, ему тоже
не до моего стола). "У вас что, - опоминаюсь, - есть ордер
на обыск?" Отвечают: "Нет." "Ах, нет? Так вон отсюда!" -
кричит жена. Как на камни, не шелохнутся. Э-э, мешочек-то не
приготовлен. Есть другой - школьная сумка для галош, в ней
бумаги, какие я всегда увожу и за городом сжигаю, то есть,
самые важные - и вот они не сожжены, и более: я выпотрашиваю
их на стул и в этот мешочек жена кладёт приготовленные
тюремные вещи. Но в таком же обожжении (или бесправии?)
гебисты: они и не смотрят на бумаги, лишь бы я сам был цел и
не ушёл. Взял мешочек, иду назад, все идём коридорчиком
назад, толкаемся - и я не медлю, я даже спешу - вот странно,
зачем же спешу? теперь бы и поизгаляться - сесть пообедать
на полчаса, обсудить с семьёй бытовые дела, непременно бы
разыграл, это я умею. Зачем же принял гебистский темп! - а,
вот зачем: скорей их увести (от обожжённости, я уйду - они
уйдут, и квартира чистая.) Только соображаю одеться похуже,
по тюремному, как и готовился - шапку старую, овчиный
полушубок из ссылки.

Страницы: (394) :  <<  ... 280281282283284285286287288289290291292293294295 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...' After a moment, he standing,
drinking water, she like a crystal witch over the caramel brew
bubbling like a prehistoric mudpot on the stove, she said, 'Oh, I must
light the pumpkins!' and she rushed to the living room to make the
pumpkins smile with light. He came after, smiling, 'I must get my
pipe.' 'Oh, the cider!' she had cried, running to the dining room.
'I'll check the cider,' he had said. But when he tried following she
ran to the bathroom and locked the door.
He stood outside the bathroom door, laughing strangely and
senselessly, his pipe gone cold in his mouth, and then, tired of the
game, but stubborn, he waited another five minutes. There was not a
sound from the bath. And lest she enjoy in any way knowing that he
waited outside, irritated, he suddenly jerked about and walked
upstairs, whistling merrily.
At the top of the stairs he had waited. Finally he had heard the
bathroom door unlatch and she had come out and life below-stairs and
resumed, as life in a jungle must resume once a terror has passed on
away and the antelope return to their spring.
Now, as he finished his bow-tie and put his dark coat there was a
mouse-rustle in the hall. Marion appeared in the door, all skeletons
in her disguise.
'How do I look, Papa?'
'Fine!'
From under the mask, blonde hair showed. From the skull sockets
small blue eyes smiled. He sighed. Marion and Louise, the two silent
denouncers of his virility, his dark power. What alchemy had there
been in Louise that took the dark of a dark man and bleached the dark
brown eyes and black hair and washed and bleached the ingrown baby all
during the period before birth until the child was born, Marion,
blonde, blue-eyed, ruddy-cheeked? Sometimes he suspected that Louise
had conceived the child as an idea, completely asexual, an immaculate
conception of contemptuous mind and cell. As a firm rebuke to him she
had produced a child in her own image, and, to top it, she had somehow
fixed the doctor so he shook his head and said, 'Sorry, Mr Wilder,
your wife will never have another child...

Рэй Брэдбери (Ray Bradbury)   
«The October Game»