Бодался теленок с дубом

По Садовому кольцу - направо. Наверно - в Лефортово.
Дополним коллекцию: на свиданьях бывал там, а в камерах не
сидел. И вот как просто кончается: бодался-бодался телёнок
с дубом, стоял-стоял лилипут против Левиафана, шумела
всемирная пресса: "Единственный русский, кого власти
боятся!.. Подрывает марксизм - и ходит по центру Москвы
свободно!". А всего-то понадобилось две легковых, восемь
человек, и то с избытком прочности.
Спокойствие вернулось ко мне - и я совершил вторую
ошибку: я абсолютно поверил в арест. Не ждал я от них такой
решительности, такого риска, ставил их ниже, - но что ж?
крепки, приходится признать. К аресту я готовился всегда, не
диво, пойдём на развязку.

((А жена, едва оторвясь от меня, и не дожидаясь, пока
выйдут все чекисты, затолпившие прихожую, бросилась в
кабинет, сгребла со столов моего и своего всё первое-
страшное. Невосполнимое прятала на себе, другое, поплоше -
сжигала на металлическом подносе, который в кабинете и стоял
для постоянного сожжения "писчих разговоров". К телефону
кинулась - отключён, так и ждали, конечно. Но почему никто
из своих к ней не идёт? Не слышно ни разговоров, ни шагов,
квартира беззвучна - что там ещё случилось? Ощупав себя,
запрятано плотно, пошла в прихожую, а там вот что: из
восьмерых остались двое: "милицейский" вышибала-капитан и
тот самый первый застенчивый "посыльной". Та-ак, значит ждут
новую группу, будет обыск. А дети-то, двое, остались на
улице - и выйти за ними никому из женщин нельзя - нельзя
ослабить силы здесь. И - опять в кабинет, кивнувши И. Р.
защищать дверь. Он - и стал, загородил, со своим пудовым
портфелем не расставаясь. Теперь - вторая разборка бумаг,
уже более систематическая, а всё молниеносная. И жечь -
жалко, в такие минуты чего не сожжёшь, потом - зубами
скрипи. Что можно - листочками отдельными - по книгам,
найдут - не соединят. Кабинет - в гари сжигаемого, форточка
не выбирает, тянет конечно и в прихожую, там чуют - а не
идут!.. Ни горя, ни возбуждения, ни упадка, глаза сухие, -
спокойная ярость: жена сортирует, перекладывает, жжёт со
скоростью, не возможной в обычности. А ещё сколько разных
материалов - почерками людей! А весь роман! а все заготовки
- горы конвертов и папок, ни до какого обыска не успеть!
Вышла в прихожую, а их нет: всё время взглядывали на часы.
Через 20 минут после увода один сказал: "Пойдём?" Другой:
"Ещё пару минут". Ушли молча. 22 минуты? Не прокуратура, не
Лубянка... Лефортово? Только тут обнаружилось, что двери за
ними уже запереть нельзя, замок сломан, полуторагодовалый
Игнат лезет выйти на лестницу. Пошли за другими - узнаётся:
весь двор был полон милиции. Какого ж сопротивления они
ждали? Какого вмешательства?.

Страницы: (394) :  <<  ... 282283284285286287288289290291292293294295296297 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... И всегда среди множества монахов и учеников, ревностных в благочестии
и равнодушных, постников и чревоугодников, всегда среди многих, что
приходили сюда, жили и умирали, был тот или иной единственный и особенный,
один, которого любили все, или все боялись, один, казавшийся избранным,
один, о котором еще долго говорили, когда современники его бывали забыты.
Вот и теперь в монастыре Мариабронн было двое единственных и особенных,
старый и молодой. Среди многих братьев, наполнявших дортуары, церкви и
классные комнаты, было двое, о которых знал каждый, на которых обращал
внимание любой. То был настоятель Даниил, старший, и воспитанник Нарцисс,
младший, который совсем недавно стал послушником, но благода ря своим особым
дарованиям, против обыкновения, уже использовался в качестве учителя,
особенно в греческом. Оба они, настоятель и послушник, снискали уважение в
монастыре, за ними наблюдали, они вызывали любопытство, ими восхищались, и
им завидовали, а тайно и порочили. Настоятеля любило большинство, у него не
было врагов, он был полон доброты, полон простоты, полон смирения. Лишь
ученые монастыря прибавляли к своей любви нечто от снисходительности; потому
что настоятель Даниил, хотя, быть может, и святой, однако ученым не был. Ему
была свойственна та простота, которая и есть мудрость: но его латынь была
скромной, а по-гречески он вообще не знал.
Те немногие, что при случае слегка посмеивались над простотой
настоятеля, были тем более очарованы Нарциссом, чудо-мальчиком, прекрасным
юношей с изысканным греческим, рыцарски безупречной манерой держаться,
спокойным проникновенным взглядом мыслителя и тонкими, красиво и строго
очерченными губами. За то, что он великолепно владел греческим, его любили
ученые. За то, что был столь благороден и изящен, любили почти все, многие
были в него влюблены...

Герман Гёссе (Hermann Hesse)   
«Нарцисс и Гольдмунд»