Бодался теленок с дубом

дел ФРГ о том,
что завтра утром он явится с важным заявлением, была
довольно поздно вечером по-европейски, значит - ещё позже
этого. Такое сопоставление не исключает, что мои первые
тюремные часы и когда меня вызывал Маляров - ещё не до
последней точки была у них высылка решена. (А если решена -
нужна ли статья?) Ещё оставляли они себе шанс, что я дрогну
- и можно будет начать выжимать из меня уступки? Если был
такой расчёт, то каменность моя ленивая - задавила его.
Полукультурный голос в трубке предложил моей жене
справки наводить по телефону завтра утром у следователя
Балашова, того самого, к которому меня якобы вызывали. Вот и
всё, арестован. Повесила трубку, - и снова уже другие
набирали, разнося по Москве.))

Наконец, объявили в кормушку отбой. Ну, теперь
побыстрей, это мы ловко когда-то умели: одеяла - откачены,
куртку - прочь, брюки - прочь, да не очень-то: холодно,
правда, ах, сволочи, замотали тулупчик! и носки шерстяные!
Побыстрей. Так спешили обвиненье объявить - завтра, гляди, с
утра и следствие покатят. И в общих движениях, в суматохе,
незаметно, ботинки - под подушку - старый зэчий приём - для
сохранности, а сейчас мне для высоты. Лампа бьёт, полотенцем
накрыть глаза, на Лубянке не запрещали. А потребуют ли руку
наружу? - может, и нет. Спать! Дышать глубоко-глубоко-
глубоко. (Чем дышать? в камере - не воздух, я забыл уже про
такой.)
Нет, собачий сын, заметил, что под моей кроватью пусто,
откинул кормушку:
- Опустите ботинки на пол!
Строил, строил подушку без них. Потом дышал глубоко.
Заснул.

((Дети не засыпали, пугались шума, света, многих
голосов. Всё новые приходили, и Сахаровская группа от
прокуратуры. (А всё-таки вот это обилие бесстрашных
сочувствующих в квартире арестованного - это новое время!
Пропали вы, большевики, как ни считай!..) Из нашей квартиры
Сахаров отвечал канадскому радио: "Арест Солженицына - месть
за его книгу. Это оскорбление не только русской литературы,
но и памяти погибших". К нам звонили Стокгольм, Амстердам,
Гамбург, Париж, Нью-Йорк, гости брали трубку, подтверждали
подробности. А в мыслях: если взяли заговорённого
Солженицына - то кого теперь запретно взять? то кого заметут
завтра?..
Кто не знал конспирации, не разделит этих колебаний
мучительных: где лучше хранить? Унести? Оставить? Сейчас
гостей так много - раздать? Всех, пожалуй, не похватают.
Упустишь этот момент - а утром нагрянут и всё возьмут!? Но
раздавать - людей губить. И удастся ли потом собрать? Ладно
уж, пока не прояснится, понадеяться на захоронки домашние.))

С вечера заснуть не мудрено, мудрено заснуть после
первого просыпа. Всё, что было плохое за день, прорывается в
первом просыпе - и жжёт грудь, жжёт сердце, где тут спать.

Страницы: (394) :  <<  ... 291292293294295296297298299300301302303304305306 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...
И все же я питаю особое пристрастие к кучерам кабриолетов, быть может
потому, что у меня редко бывают деньги, которые я мог бы позабыть в их
экипаже.
Если я не поглощен мыслями о своей новой драме, не еду на скучнейшую
репетицию или не возвращаюсь со спектакля, едва не усыпившего меня, то
вступаю в беседу с кучером кабриолета и порой за те десять минут, что
длится поездка, забавляюсь в той же мере, в какой проскучал все четыре часа
на вечере, с которого он везет меня домой.
Словом, в голове у меня специальное отделение для этих воспоминаний
стоимостью в двадцать пять су.
Одно из них оставило глубокий след в моей душе. А между тем прошло уже
около года с тех пор, как Кантийон поведал мне историю, которую я собираюсь
пересказать читателям.
Кантийон - кучер кабриолета за номером 221.
Это человек лет сорока - сорока пяти, темноволосый, с резкими чертами
лица. В ту пору, а именно 1 января 1831 года, он носил фетровую шляпу с
остатками галуна, вишневый редингот с остатками нашивок и сапоги с
остатками отворотов. За прошедшие с тех пор одиннадцать месяцев все эти
остатки должны были исчезнуть. Вскоре читатель поймет, откуда проистекает
или, точнее, проистекала (ибо я не видел Кантийона с того достопамятного
дня) эта явная разница между его костюмом и костюмом его собратьев.
Как я уже говорил, наступило 1 января 1831 года. Было шесть часов
утра. Я заранее наметил серию предстоящих визитов, составив улица за улицей
список тех друзей, коих всегда полезно поздравить на 1 января, облобызав их
в обе щеки и пожав им обе руки, короче говоря, тех симпатичных людей,
которых не видишь иной раз по полугоду, которых встречаешь с распростертыми
объятиями и у которых никогда не оставляешь своей визитной карточки.
Мой слуга сбегал за кабриолетом; он выбрал Кантийона, и Кантийон был
обязан этим предпочтением остаткам своих галунов, остаткам своих нашивок и
остаткам своих отворотов: Жозеф чутьем угадал бывшего собрата...

Дюма Александр (Alexandre Dumas)   
«Кучер кабриолета»