Бодался теленок с дубом

- Тогда я должен..., - секунду не сообразишь,
обязательно что-нибудь упустишь, с ними так всегда..., - я
должен заявление написать.
Зачем заявление - до сих пор не понимаю, как будто
заявление что-то весит, если они решатся иначе. А просто -
время выиграть, старая арестантская уцепчивость. Подумал
Маляров:
- В ОВИР? Пишите.
- Ни в какой ОВИР. Указ Подгорного. Ему.
Подумал. К столу меня, сбоку. Бумагу.
Пишу, пишу. Перечень семьи, года рождений. Зачем пишу -
не знаю. (Ошибка: они боятся - я стекла буду бить, а я
заявление мирно пишу.) Что б ещё придумать?
- Самолётом - я не могу.
- Почему?
- Здоровье не позволяет.
Неподвижно-торжественен (да ведь операция почти боевая,
может и орден получить). То ли кивнул. В общем, подумает.
Некогда мне проанализировать, что поездом они никак не
могут рискнуть - а вдруг по дороге демонстрации, разные
события?
И - в камеру назад. Я - руки нарочно сзади держу, крепче
так. Вошёл - свет погашен, разгар дня, от полудня до часу
дают отдохнуть электричеству. Боже, какая темень, затхлость,
гибельность. И будто ступни мои всё легче, всё легче
касаются пола, я взмываю - и уплываю из этого гроба. Сегодня
к утру я примирился, что жить осталось 2 месяца и то под
следствием, с карцерами. И вдруг, оказывается, я ничем не
болен, я ни в чём не виновен, ни хирургического стола, ни
плахи, я могу продолжать жизнь!
Второго парня опять нет, а мой сочувствующий пялится на
меня, ждёт рассказа. Но сказать ему - мне совестно. Из
бутырских камер провожали меня на свободу (по ошибке), тогда
я ликовал, выкрикивал приветы, а сейчас почему-то совестно.
Да теперь ещё чудо какое: в камере - ежедневная газета,
фамилию мою знает, завтра сам прочтёт Указ. Всплеснётся пуще
сегодняшнего: ай да-да, вот так наказали!
Отваливается кормушка. Обед. Подходим брать. Щи и
овсяная каша. Но в мои руки попадают миски не простые, я не
сразу понял. Парень уносит к себе на кровать, я сажусь на
единственное место за столик. Беру первую ложку щей - что
это? Соли - вообще тут не бывало, как я и люблю, и как не
могли по тюрьме готовить. Значит - по моему заказу,
бессолевая! И я с наслаждением до конца выбираю, выхлёбываю
тюремные, но они же и простые русские тощие щи, не баланду
какую-нибудь. А потом и кашу овсянку, ничем не заправленную,
но порция - пятерная, с Лубянкой сравнивая, да и круче
насколько! У меня в "Декабристах без декабря" украденный из
Европы наш парень на берлинском аэродроме по солдатской каше
узнаёт возвращённую горькую родину. Так и я теперь прощаюсь
с Россией но каше, по вот этой лефортовской каше, последней
русской еде.
Доесть не дали, гром замка, выходить. Ну, хоть щи
долопал. А хлеба-то я навалил на полку - кто теперь его
одолеет? Сунул кус в карман пиджака, до этих Европ ещё
пожрать понадобится.

Страницы: (394) :  <<  ... 300301302303304305306307308309310311312313314315 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

..... И тут господин из Сан-Франциско, потирая
от прилива жизненных сил руки, спешил в свою богатую люкс-кабину -
одеваться.
По вечерам этажи "Атлантиды" зияли во мраке как бы огненными несметными
глазами, и великое множество слуг работало в поварских, судомойнях и винных
подвалах...

Бунин Иван Алексеевич   
«Господин из Сан-Франциско»