Бодался теленок с дубом

У госбезопасности свои график,
свои глубокие соображения. Иные дни внешнего наблюдения нет
или только простейшее. Иные - как обвисают, например, перед
приездом Генриха Бёлля. Поставят у двух ворот по машине, в
каждой сидят по трое, да и смена ведь не одна, и вослед моим
посетителям едут, так и гоняются за пешеходами. Если
вспомнить, что круглосуточно подслушивают телефонные и
комнатные разговоры, анализируются магнитные плёнки, вся
переписка, а в каких-то просторных помещениях все полученные
данные собирают, сопоставляют, да чины не низкие, - то надо
удивляться, сколько бездельников в расцвете лет и сил,
которые могли бы заниматься производительным трудом на
пользу отечества, заняты моими знакомыми и мною, придумывают
себе врагов. А ещё кто-то роется в моей биографии, кто-то
посылает агентов за границу, чтобы внести хаос в издание
моих книг. Кто-то составляет и регулирует общий план
удушения меня. План этот ещё не принес успеха и потому
несколько раз перестраивался на ходу. Но развитие его за
минувшие годы можно проследить по стадиям.
Удушить меня решили с 1965 года, когда арестовали мой
архив и ужаснулись моим произведениям лагерных лет - как
будто они могли не нести на себе печати обречённых навек
людей! Если б это были сталинские годы, то ничего проще:
исчез и всё, и никто не спросит. А после XX и XXII съездов
сложней.
Сперва решили замолчать меня. Нигде ни строчки не
появится, никто не упомянёт даже бранно, и через несколько
лет меня забудут. Тогда и убрать. Но уже шла эпоха
Самиздата, и мои книги растекались по стране, потом уходили
и за границу. Замолчать - не вышло.
Тогда-то против меня начали (и по сегодня не кончили)
клевету с закрытых трибун.
Этого тоже западному человеку почти и представить
нельзя. Существует по всей стране устоявшаяся сеть
партийного и общественного просвещения и лекционная сеть.
Нет такого учреждения или воинской части, районною центра
или совхоза, где бы по определённому расписанию не выступали
лекторы и пропагандисты, и все они, во всех местах, в одно и
то же время говорят одно и то же, полученное по инструкциям
из одною центра. Бывают и некоторые варианты - столичные,
областные, армейские, академические и т. д. Благодаря тому,
что допускаются только свои сотрудники или живущие в данном
районе, такие лекции фактически носят закрытый характер, или
прямо закрытый. Иногда так и командуют, даже научным
работникам: уберите записные книжки и авторучки. В эту сеть
можно вложить любую информацию, любой лозунг. С 1966 года
дали команду говорить обо мне сперва, что я сидел при
Сталине за дело, что я реабилитирован неверно, что
произведения мои преступны и т. д. Причём сами лекторы сроду
не читали тex произведений, потому что боялись дать и им, но
им велено было так говорить.

Страницы: (394) :  <<  ... 354355356357358359360361362363364365366367368369 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...
Путешествовал я впервые. Целый день мы ехали через густой лес, который
страхами своей чащобы навсегда врезался мне в память; лишь под вечер
остановились мы перед длинной поперечиной, отделявшей нас от обширной
поляны.
Нам пришлось дожидаться с полчаса, прежде чем из глиняной сторожки близ
ворот явился малый, который отодвинул засов и впустил нас. Я говорю "малый",
потому что старуха Марта все еще звала "малым" своего сорокалетнего
племянника; а тот, дабы достойно встретить господ, обрядился в старую ливрею
своего покойного дяди, с которой сперва постарался стряхнуть пыль, а потому
и заставил нас так долго дожидаться; будь у него время, он натянул бы и
чулки; но длинные голые красные ноги не слишком отличались от ярко-пунцовой
ливреи. Уж не припомню, были ли под ней штаны. У нашего слуги Иоганна, тоже
нередко слышавшего наименование "замок", лицо вытянулось от изумления, когда
малый повел нас к низенькому, ветхому строению, где прежде жил покойный
барин.
Но окончательно был он огорошен, когда матушка приказала ему внести
постели. Кик мог он помыслить, что в "замке" не водшся постелей, и
распоряжение матушки захватить для нас постельные принадлежности он либо
пропустил мимо ушей, либо посчитал за излишний труд.
Домик был одноэтажный, и в лучшие свои времена не мог насчитать больше
пяти комнат, пригодных для жилья, и являл собой жалостную картину бренности.
Разбитая мебель, разодранные обои, ни единого целого оконного стекла, пол,
проломанный тут и там, повсюду следы озорных солдатских нравов. "На постое у
нас тут всегда шел дым коромыслом",-- пояснил малый с дурацкой ухмылкой. Но
матушка сделала знак, чтобы ее оставили одну, и пока малый с Иоганном
наводили порядок, я пошел осматривать сад. Он тоже являл печальнейшее
зрелище запустения. Высокие деревья часгично были изувечены, частично
сломаны, и сорные растения глумливо возвышались над поваленными стволами.
Тут и там между вытянувшимися кустами тиса виднелись следы дорожек...

Гейне (Хейне) Генрих (Heine Heinrich)   
«Флорентийские ночи»