Бодался теленок с дубом

Но вот особенность или, я бы дерзнул даже сказать,
преимущество нашего государственного строя: ни волос не
упадёт с головы моей или моих семейных без ведома и
одобрения госбезопасности - настолько мы наблюдаемы,
оплетены слежкой, подсматриванием и подслушиванием. И если
бы, например, нынешние гангстеры оказались подлинными, то
уже после первого письма они стали бы под полный контроль
ГБ. Если например взорвётся письмо, пришедшее ко мне по
почте, то нельзя будет объяснить, каким образом оно прежде
того не взорвалось в руках у цензоров. А так как я давно не
болею серьёзными болезнями, не вожу автомашины, а по
убеждениям своим ни при каких жизненных обстоятельствах не
покончу самоубийством, то если я буду объявлен убитым или
внезапно загадочно скончавшимся, - можете безошибочно, на
100%, считать, что я убит с одобрения госбезопасности или ею
самою.
Но должен сказать, что моя смерть не обрадует тех, кто
рассчитывает ею прекратить мою литературную деятельность.
Тотчас после моей смерти или исчезновения или любой формы
лишения меня свободы необратимо вступит в действие моё
литературное завещание (даже если бы от моего имени
поступило ложное противоположное заявление, типа письма
Трайчо Костова из камеры смертников) - и начнётся главная
часть моих публикаций, от которых я воздерживался все эти
годы.
Если офицеры госбезопасности по всем провинциальным
городам выслеживают и отбирают экземпляры безобидного
"Ракового корпуса" (а владельцев увольняют с работы,
изгоняют из высших учебных заведений), то что ж они будут
делать, когда по России потекут мои главные и посмертные
книги?

В прошлом интервью, полтора года назад, Вы говорили о
стеснениях и преследованиях как в своей литературной
деятельности, в собирании материалов, так и в обычной жизни.
Изменилось ли что-нибудь к лучшему?

Начальник тамбовского областного архива Ваганов
отказался допустить меня даже к газетному фонду 55-летней
давности, хотя вся тамбовская история у них там валяется на
полу сырого заброшенного храма и грызётся мышами. В
Центральном Военно-Историческом архиве недавно производилось
целое следствие, кто и почему осмелился в 1963 (!) году
выдавать мне материалы по 1-й мировой войне. Много помогший
мне молодой литературовед Габриэль Суперфин, поразительного
таланта и тонкости в понимании архивных материалов, 3 июля
арестован по показаниям Якира-Красина и отвезён в Орёл,
чтобы судить его поглуше и подальше, ему предъявлена ст. 72,
дающая до 15 лет. При его хрупком здоровье это означает
убийство тюрьмою. Открыто ему конечно не предъявят обвинения
в помощи мне, но эта помощь отяготит его судьбу. - Александр
Горлов, в 1971 г.

Страницы: (394) :  <<  ... 366367368369370371372373374375376377378379380381 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...
Вначале как интермеццо богослужения, затем, став частью политических
торжеств, трагедия показывала народу великие деяния отцов, чистой простотой
совершенства пробуждая в душах великие чувства, ибо сама была цельной и
великой. И в каких душах!
В греческих! Я не могу объяснить, что это значит, но я чувствую это и,
краткости ради, сошлюсь на Гомера, Софокла и Феокрита {Ссылка на Гомера и
Феокрита носит более общий характер. Феокрит - автор идиллий. Гомер -
эпический поэт; речь идет, таким образом, уже не о драматургии и театре, а
об античной культуре в целом, которая, как и Шекспир, была, по мнению Гете,
"цельной и великой".}; они научили меня это чувствовать. И мне хочется тут
же прибавить: "Французик, на что тебе греческие доспехи, они тебе не по
плечу".
Поэтому-то все французские трагедии пародируют самих себя.
Сколь чинно там все происходит, как похожи они друг на друга, - словно
два сапога, и как скучны к тому же, особенно in genere в четвертом акте, -
известно вам по опыту, милостивые государи, и я не стану об этом
распространяться.
Кому впервые пришла мысль перенести важнейшие государственные дела на
подмостки театра, я не знаю; здесь для любителей открывается возможность
критических изысканий. Я сомневаюсь в том, чтобы честь этого открытия
принадлежала Шекспиру; достаточно того, что он возвел такой вид драмы в
степень, которая и поныне кажется высочайшей, ибо редко чей взор достигал
ее, и, следовательно, трудно надеяться, что кому-нибудь удастся заглянуть
еще выше или ее превзойти.
Шекспир, друг мой, будь ты среди нас, я мог бы жить только вблизи от
тебя! Как охотно я согласился бы играть второстепенную роль Пилада {Пилад -
друг Ореста и его верный спутник.}, будь ты Орестом, - куда охотнее, чем
почтенную особу верховного жреца в Дельфийском храме.
Я здесь намерен сделать перерыв, милостивые государи, и завтра писать
дальше, так как взял тон, который, быть может, не понравится вам, хотя он
непосредственно подсказан мне сердцем...

Гёте, Иоганн Вольфганг фон (Goethe, Johann Wolfgang von)   
«Ко дню Шекспира»