Бодался теленок с дубом

Я это пишу о десятках произведений, которые
гораздо ближе подходили к норме легальности и для которых
"Новый мир" мог сделать больше, если б окружение
Твардовского не так судорожно держалось за подлокотники,
если б не сковывал их постоянный нудный страх: "как раз
сейчас такой неудобный момент", "такой момент сейчас..." А
этот момент - уже полвека.
Я как-то спросил А. Т., могу ли я, печась о журнале,
рекомендовать ему вещи, которые мне особенно нравятся. А. Т.
очень приветливо пригласил меня это делать. Два раза я
воспользовался полученным правом - и не только неудачно, но
отягощающе для моих отношений с журналом.
Первый раз - ещё в медовый наш месяц, в декабре 1962-го.
Я убедил В. Т. Шаламова подобрать те стихи "Из колымских
тетрадей" и "Маленькие поэмы", которые казались мне
безусловными, и передал их А. Т. через секретаря в закрытом
пакете.
Во главе "Нового мира" стоял поэт - а отдел поэзии
журнала был скуден, не открыл ни одного видного поэтического
имени, порой открывал имена некрупные, быстро забываемые.
Много внимания уделяя дипломатическому "национальному
этикету", печатая переводные стихи поэтов союзных
республик*, или 2-3 маленьких стихотворения какого-нибудь
уже известного поэта, он никогда не давал большой сплотки
стихов, которая бы составила направление мысли или формы.
Стихотворные публикации "Нового мира" никогда не бывали
художественным событием.

[* Есть литература каждого отдельного народа и есть
литература мировая (огибающая по вершинам). Но не может быть
никакой промежуточной "многонациональной" литературы
(пропорциональной, вроде Совета национальностей). Это дутое
представление, наряду с соцреализмом, тоже помешало развитию
нашей литературы в истекшие десятилетия.]

В подборке Шаламова были из "Маленьких поэм" - "Гомер" и
"Аввакум в Пустозёрске", да около 20 стихов, среди которых
"В часы ночные, ледяные", "Как Архимед", "Похороны". Для
меня, конечно, и фигура самого Шаламова и стихи его не
укладывались в область "просто поэзии" - они были из горящей
памяти и сердечной боли; это был мой неизвестный и далёкий
брат по лагерю; эти стихи он писал, как и я, еле таская
ноги, и наизусть, пуще всего таясь от обысков. Из тотального
уничтожения всего пишущего в лагерях только и выползло нас
меньше пятка.
Я не считаю себя судьёй в поэзии. Напротив, признаю за
Твардовским тонкий поэтический вкус. Допустим, я грубо
ошибся - но при серости поэтического отдела "Нового мира"
так ли нетерпимо отвергать? К тому времени, когда смогут
быть опубликованы эти мои очерки, читатель уже прочтёт и
запрещённые стихи Шаламова. Он оценит их мужественную
интонацию, их кровоточение, недоступное опытам молоденьких
поэтов, и сам произведёт суждение, достойны ли они были
того, как распорядился Твардовский.

Страницы: (394) :  <<  ... 36373839404142434445464748495051 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Он вышел из канцелярии и заорал на пленных: "Wer kann deutsch sprechen?" / Кто говорит по-немецки? (нем.) / Из толпы выступил Швейк и с радостным лицом устремился к писарю, который велел ему немедленно следовать за ним в канцелярию. Писарь уселся за списки, за груду бланков, в которые вносились фамилия, происхождение, подданство пленного, и тут произошел забавный разговор по-немецки. -- Ты еврей? Так? -- спросил он Швейка. Швейк отрицательно покачал головой. -- Не запирайся! Каждый из вас, пленных, знающих по-немецки, еврей,-- уверенно продолжал писарь-переводчик.-- И баста! Как твоя фамилия? Швейх? Ну, видишь, чего же ты запираешься, когда у тебя такая еврейская фамилия? У нас тебе бояться нечего: можешь признаться в этом. У нас в Австрии еврейских погромов не устраивают. Откуда ты? Ага, Прага, знаю... знаю, это около Варшавы. У меня уже были неделю тому назад два еврея из Праги, из-под Варшавы. А какой номер у твоего полка? Девяносто первый? Старший писарь взял военный справочник и принялся его перелистывать. -- Девяносто первый полк, эреванский, Кавказ, кадры его в Тифлисе; удивляешься, как это мы здесь все знаем? Швейка действительно удивляла вся эта история, а писарь очень серьезно продолжал, подавая Швейку свою наполовину недокуренную сигарету: -- Этот табак получше вашей махорки. Я здесь, еврейчик, высшее начальство. Если я что сказал, все дрожит и прячется. У нас в армии не такая дисциплина, как у вас. Ваш царь -- сволочь, а наш -- голова! Я тебе сейчас кое-что покажу, чтобы ты знал, какая у нас дисциплина. Он открыл дверь в соседнюю комнату и крикнул: -- Ганс Лефлер! -- Hier! -- послышался ответ, и в комнату вошел зобатый штириец с плаксивым лицом кретина. В этапном управлении он был на ролях прислуги. -- Ганс Лефлер,-- приказал писарь,-- достань мою трубку, возьми в зубы, как собаки носят, и бегай на четвереньках вокруг стола, пока я не скажу: "Halt!" При этом ты лай, но так, чтобы трубка изо рта не выпала, не то я прикажу тебя связать. Зобатый штириец принялся ползать на четвереньках и лаять. Старший писарь торжествующе посмотрел на Швейка: -- Ну, что я говорил? Видишь, еврейчик, какая у нас дисциплина? И писарь с удовлетворением посмотрел на бессловесную солдатскую тварь, попавшую сюда из далекого альпийского пастушьего шалаша...

Ярослав Гашек (Jaroslav Hasek)   
«Похождения бравого солдата Швейка. Часть 3»