Бодался теленок с дубом

Кожевникову поручили попробовать, насколько прочно
меня защищает трон. В круглообкатанной статье он
проверил, допускается ли слегка тяпнуть "Матрёнин двор".
Оказалось - можно. Оказалось, что ни у меня, ни даже у
Твардовского никакой защиты "наверху" нет (уж Лебедев
струхиватъ начал - зачем так тесно с нами сопрягся). Тогда
стали выпускать друюго, третьего, сперва ругать рассказы,
затем - и высочайше-одобренную повесть, - никто не
вступался.
Собственно, после лагерной выучки, эти нападки нисколько
меня не задевали, не досаждали. Как говорится, людям тын да
помеха, а нам смех да потеха. Напротив, в этой печати меня
гораздо больше удивляло и позорило предыдущее непомерное
восхваление. А теперь я вполне соглашался на ничью: гавкайте
потихоньку да не кусайте, буду и я тихо сидеть. Рассуждая
реально, моё положение было превосходно: с ракетной
скоростью меня приняли в союз писателей и тем освободили от
школы, поглощавшей столько времени; впервые в жизни я мог
поехать жить за рекой при разливе или в осеннем лесу - и
писать; наконец, я получал теперь разрешение работать в
спецхране Публичной библиотеки - и сладострастно накидывался
на те запретные книги. Просто грешно было обижаться на
непечатанье: не мешают писать - чего ещё? Свободен - и пишу,
чего ещё?
Раздвинулись сутки, раздвинулись месяцы, я стал писать
непомерно много сразу - четыре больших вещи: собирал
материалы к "Архипелагу" (на всю страну меня объявили зэкам,
и зэки несли и рассказывали), к заветному главному моему
роману о революции 17-го года (условно "Р-17"), начал
"Раковый корпус", а из "Круга первого" надумал выцеживать
главы для неожиданной когда-нибудь публикации, если
представится.
Молчать! Молчать - казалось самое сильное в моём
положении. Но не так легко молчать, когда ты связан с
благожелательной редакцией. Всё-таки я понашивал туда кое-
что для облегчения совести - не упустить возможностей. Как-
то снёс несколько глав старой повести в стихах ("Шоссе
Энтузиастов", тоже переиначенную и смягчённую), Твардовский
справедливо отверг её. "Я понимаю, - говорил он, - в лагере
надо же что-то писать, иначе мхом обрастёшь. Но..." Он
волновался, не обижусь ли. Я успокоил:
- Александр Трифоныч! Даже если вы десять моих вещей
отвергнете подряд, всё равно и одиннадцатую я принесу вам
же.
Просиял, был доволен сердечно. А обещание моё оказалось
пророческим: десять не десять, но почти столько пришлось мне
ему стаскать прежде, чем выявилось, что он потерял на меня
права.
Весной 1963-го я написал для журнала рассказ, которого
внутренне мог бы и не писать: "Для пользы дела". Он как
будто и достаточно бил и вместе с тем в нагнетённой
обстановке после кремлевских встреч казался проходимым.

Страницы: (394) :  <<  ... 42434445464748495051525354555657 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Он вышел из канцелярии и заорал на пленных: "Wer kann deutsch sprechen?" / Кто говорит по-немецки? (нем.) / Из толпы выступил Швейк и с радостным лицом устремился к писарю, который велел ему немедленно следовать за ним в канцелярию. Писарь уселся за списки, за груду бланков, в которые вносились фамилия, происхождение, подданство пленного, и тут произошел забавный разговор по-немецки. -- Ты еврей? Так? -- спросил он Швейка. Швейк отрицательно покачал головой. -- Не запирайся! Каждый из вас, пленных, знающих по-немецки, еврей,-- уверенно продолжал писарь-переводчик.-- И баста! Как твоя фамилия? Швейх? Ну, видишь, чего же ты запираешься, когда у тебя такая еврейская фамилия? У нас тебе бояться нечего: можешь признаться в этом. У нас в Австрии еврейских погромов не устраивают. Откуда ты? Ага, Прага, знаю... знаю, это около Варшавы. У меня уже были неделю тому назад два еврея из Праги, из-под Варшавы. А какой номер у твоего полка? Девяносто первый? Старший писарь взял военный справочник и принялся его перелистывать. -- Девяносто первый полк, эреванский, Кавказ, кадры его в Тифлисе; удивляешься, как это мы здесь все знаем? Швейка действительно удивляла вся эта история, а писарь очень серьезно продолжал, подавая Швейку свою наполовину недокуренную сигарету: -- Этот табак получше вашей махорки. Я здесь, еврейчик, высшее начальство. Если я что сказал, все дрожит и прячется. У нас в армии не такая дисциплина, как у вас. Ваш царь -- сволочь, а наш -- голова! Я тебе сейчас кое-что покажу, чтобы ты знал, какая у нас дисциплина. Он открыл дверь в соседнюю комнату и крикнул: -- Ганс Лефлер! -- Hier! -- послышался ответ, и в комнату вошел зобатый штириец с плаксивым лицом кретина. В этапном управлении он был на ролях прислуги. -- Ганс Лефлер,-- приказал писарь,-- достань мою трубку, возьми в зубы, как собаки носят, и бегай на четвереньках вокруг стола, пока я не скажу: "Halt!" При этом ты лай, но так, чтобы трубка изо рта не выпала, не то я прикажу тебя связать. Зобатый штириец принялся ползать на четвереньках и лаять. Старший писарь торжествующе посмотрел на Швейка: -- Ну, что я говорил? Видишь, еврейчик, какая у нас дисциплина? И писарь с удовлетворением посмотрел на бессловесную солдатскую тварь, попавшую сюда из далекого альпийского пастушьего шалаша...

Ярослав Гашек (Jaroslav Hasek)   
«Похождения бравого солдата Швейка. Часть 3»