Бодался теленок с дубом

Но
писался трудновато (верный признак неудачи) и взял
неглубоко. Тем не менее в "Новом мире" он встречен был с
большим одобрением, на этот раз даже единодушным (недобрый
признак!). А всё лишь потому, что укреплял позиции журнала:
вот, проведя меня в литературу, они не сделали
идеологической ошибки.
До того уж почувствовал журнал свои права на меня, что
летом, пока я был в отъезде, Закс без моего ведома уступил
цензуре из моего рассказа несколько острых выражений (вроде
забастовки, которую хотят устроить студенты). Это был их
частый приём и со многими авторами: надо спасать номер!
надо, чтобы журнал жил! А если страдает при этом линия
автора - ну, что за беда... Вернувшись, я упрекнул их
горько. Твардовский принял сторону Закса. Им просто
непонятно было, из чего принципиальничать? Подумаешь,
пощипали рассказ! Мы, авторы "Нового мира", им рождены и ему
должны жертвовать.
Противный осадок остался у меня от напечатания этого
рассказа, хотя при нашей всеобщей запретности даже он вызвал
много возбуждённых откликов. В этом рассказе я начинал
сползать со своей позиции, появились струйки приспособления.
Не сразу я усвоил и воспитался, что и к дружественному
"Н. Миру" надо относиться с обычной противоначальнической
хитростью: не всегда-то и на глаза попадаться, сперва
разведывать, чем пахнет. В этот приезд, в июле 63 г., пока я
горячился из-за цензурных искажений, А. Т. тщетно пытался
передать мне свою радость:
- Вы легки на помине, о вас был там разговор!
Я говорю - "радость", но по-разному бывал он радостен:
чист и светел, когда здоров от своей слабости, а в этот раз
- с мутными глазами, полумёртв, вызывал жалость (его лишь
накануне лекарственным ударом вырвали из запоя, чтобы
доставить в ЦК к Ильичёву). - И ещё ведь курил, курил, не
щадя себя! Радость А. Т. была на этот раз в том, что он на
заседании у Ильичёва ощутил некое "новое дуновение", испытал
какие-то "греющие лучи". (А было это - просто очередное
вихлянье агитпропа, манёвр. Но в бесправной унизительной
жизни главного редактора опального журнала и при искренних
толчках сердца о красную книжечку в левом нагрудном кармане,
обречён был Твардовский падать духом и запивать от
неласкового телефонного звонка второстепенного цекистского
инструктора, и расцветать от кривой улыбки заведующего
отделом культуры.)
Так вот что было там, на Старой Площади.
"Подрабатывался" состав советской делегации в Ленинград на
симпозиум КОМЕСКО (Европейской Ассоциации писателей) о
судьбах романа, и вот А. Т. удалось добиться, чтобы включили
в ту делегацию меня. (А потому Ильичёв и уступил, что для
симпозиума была нужна декорация.)
Он договорить ещё не успел, я уже понял: ни за что не
поеду! Вот из таких карусельных мероприятий и состоит жизнь
писателя на поверхности.

Страницы: (394) :  <<  ... 43444546474849505152535455565758 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...
Вначале как интермеццо богослужения, затем, став частью политических
торжеств, трагедия показывала народу великие деяния отцов, чистой простотой
совершенства пробуждая в душах великие чувства, ибо сама была цельной и
великой. И в каких душах!
В греческих! Я не могу объяснить, что это значит, но я чувствую это и,
краткости ради, сошлюсь на Гомера, Софокла и Феокрита {Ссылка на Гомера и
Феокрита носит более общий характер. Феокрит - автор идиллий. Гомер -
эпический поэт; речь идет, таким образом, уже не о драматургии и театре, а
об античной культуре в целом, которая, как и Шекспир, была, по мнению Гете,
"цельной и великой".}; они научили меня это чувствовать. И мне хочется тут
же прибавить: "Французик, на что тебе греческие доспехи, они тебе не по
плечу".
Поэтому-то все французские трагедии пародируют самих себя.
Сколь чинно там все происходит, как похожи они друг на друга, - словно
два сапога, и как скучны к тому же, особенно in genere в четвертом акте, -
известно вам по опыту, милостивые государи, и я не стану об этом
распространяться.
Кому впервые пришла мысль перенести важнейшие государственные дела на
подмостки театра, я не знаю; здесь для любителей открывается возможность
критических изысканий. Я сомневаюсь в том, чтобы честь этого открытия
принадлежала Шекспиру; достаточно того, что он возвел такой вид драмы в
степень, которая и поныне кажется высочайшей, ибо редко чей взор достигал
ее, и, следовательно, трудно надеяться, что кому-нибудь удастся заглянуть
еще выше или ее превзойти.
Шекспир, друг мой, будь ты среди нас, я мог бы жить только вблизи от
тебя! Как охотно я согласился бы играть второстепенную роль Пилада {Пилад -
друг Ореста и его верный спутник.}, будь ты Орестом, - куда охотнее, чем
почтенную особу верховного жреца в Дельфийском храме.
Я здесь намерен сделать перерыв, милостивые государи, и завтра писать
дальше, так как взял тон, который, быть может, не понравится вам, хотя он
непосредственно подсказан мне сердцем...

Гёте, Иоганн Вольфганг фон (Goethe, Johann Wolfgang von)   
«Ко дню Шекспира»