Бодался теленок с дубом

Перед самым тайным
голосованием ещё отдельно обязали партгруппу внутри комитета
голосовать против моей кандидатуры. (И всё равно,
рассказывал Твардовский: голосов никому не собралось.
Созвали комитет вторично, приехал Ильичёв и велел при себе
переголосовывать - голосовать за "Тронку" Гончара. Уже
неоднократный лауреат, и член комитета самого, Гончар тут же
около урны сидел и бесстыдно наблюдал за тайным
голосованием.)
Уже тогда, в апреле 1964-го, в Москве поговаривали, что
эта история с голосованием была "репетицией путча" против
Никиты: удастся или не удастся аппарату отвести книгу,
одобренную Самим? За 40 лет на это никогда не смелели. Но
вот осмелели - и удалось. Это обнадёживало их, что и Сам-то
не крепок.
Над статьёй "Правды" в своём новом кабинете (зданье
бывших келий Страстного монастыря) утром, перед последним
голосованием, Твардовский сидел совсем убитый, как над
телеграммой о смерти отца. "Das ist alles", - встретил он
меня почему-то по-немецки, и это кольнуло меня сходством с
чеховским "Ich sterbe": ни одного иностранного слова не
слыхивал я от А. Т. ни до этого, ни после. Ленинская премия
для меня, о которой Твардовский бился, себя не жалея (и
удивительно - не запил даже от поражения), - была престиж
журнала, как бы орден, приколотый к его синеватой обложке*.
Когда отказали, он рвался (впрочем, не впервь и не
впоследне) демонстративно выйти - на этот раз из комитета по
премиям. Но соредакторы и родные уговорили, что его задача -
беречь и вести журнал. И конечно верно, не тот был повод.

[* Так оно и сказывалось. После отказа мне в премии,
жаловался потом А. Т., стало журналу совсем невыносимо,
придирались в цензуре к каждому пустяку. И чтобы журнал не
опаздывал безнадёжно, приходилось уступать.]

Сам я просто не знал, чего и хотеть. В получении премии
были свои плюсы - утверждение положения. Но минусов больше,
и главный: утверждение положения - а для чего? Ведь
м_о_и_х вещей это не помогло бы мне напечатать.
"Утверждение положения" обязывало к верноподданности, к
благодарности - а значит не вынимать из письменного стола
неблагодарных вещей, какими одними он только и был наполнен.
Всю эту зиму я кончал облегчённый для редакции и для
публики роман "В круге первом" (Круг-87). Облегчённый-то
облегчённый, но риск показать его был почти такой же, как
два года назад "Ивана Денисовича": перешагивалась черта,
которую до сих пор не переступали. До какой степени у
Твардовского перехватит дыхание? - не настолько ли, что он
обернётся тоже в недруга?
Во всяком случае все эти зимние месяцы, пока он боролся
за премию, я не мешал его борьбе и не показывал ему
обещанного "Круга".

Страницы: (394) :  <<  ... 47484950515253545556575859606162 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Хочет стать поэтом, но не имеет
для этого ничего, кроме маниакального желания. Ночами просиживает над
экспромтами. Здесь он не причесан и не брит, в одежде художественный
беспорядок.

РАССВЕТОВ (стряхнув пыль сушей). Так... Только это мне и оставалось:
выспаться в мякине. Теперь еще пожевать овса, и можно запрягать в фургон.
(Осматривается.) Труженики ушли. Завалили, мерзавцы, мякиной и ушли. Сейчас
буду танцевать под двухрядную гармонику. Как они могут! В телогрейке, в
сапогах... (Ломается, паясничает.) Разрешите вас ангажировать на мазурку.
Пардон, я отдавил вам ножку... Как могут! Но главное! Она-то, она! Сегодня я
видел, как она грызла кость. Урчала и чавкала, как голодный динозавр. Это
она, та, около которой я боялся дышать, чтобы не сдуть, как пушинку, с
которой я говорил только рифмами, чтобы не оскорбить ее слуха. Родная сестра
Лауры, Беатриче, Керн, она ворует дрова и ругается с кладовщиком, который
вместо междометий употребляет самые последние ругательства. Вчера она
заработала два трудодня, и... сколько радости, какой восторг!.. Два трудодня
- праздник души, именины сердца! Тьфу! Когда я читал ей самые красивые и
самые нежные свои вещи, она не улыбалась так, как улыбалась на комплимент
Яшки-механизатора насчет того, что она сама завела зернопогрузчик. Где мы
встречаемся! Ха-ха! Сцена на току, свидание на сушилке, мимолетная встреча
вечером у пилорамы. Ха-ха-ха! (Поет на мотив фокстрота "На карнавале".) На
пилораме под сенью ночи... (Вдруг задумывается, потом садится и
переобувается. Вздыхает.) Все наводит на размышление о бренности: рваные
носки, раздавленная машиной курица... Все идет прахом, все обманчиво, как
моя любовь. Что здесь может вдохновить поэта? Осень, березки? По мне березки
хороши, когда их не надо пилить и таскать.
Зачем меня принесло сюда! Разве я не мог достать справку, что у меня
болит печень! (Долго и с нездоровым напряжением всматривается в стоящий
рядом клейтон. Вдруг хватает лопату, бросается к клейтону...

Вампилов Александр Валентинович   
«Месяц в деревне, или Гибель одного лирика»