Бодался теленок с дубом

- Но если я сам не сяду - я буду носить вам передачи. Вы
будете жить лучше, чем Цезарь Маркович. Даже бутылочку
коньяку:
- Там не принимают.
- А я - одну бутылочку Волковому, одну - вам!
Шутил он шутил, но тюремный воздух всё больше входил и
заражал его лёгкие.
После 72-й:
- Завтра будет у нас разговор совсем в другой плоскости,
чем вы предполагаете: мы будем говорить больше не о вас, а
обо м_н_е.
(О его ограниченных возможностях?.. о долге совести?.. о
том, как он ощущает собственные изменения?.. Т_а_к_о_й
разговор не состоялся, и я не знаю, что имел в виду
Твардовский.)
Это настроение - что может быть не избежать и самому
садиться (верней тоскливое шевеленье души, как у Толстого в
старости: а жаль, что я не посидел, мне-то бы - надо), в тот
приезд несколько раз проявилось у него. С ним и в поезде
была книга Якубовича-Мельшина "В мире отверженных", уже она
готовила его. Он с большим вниманием относился к
подробностям зарешёточной жизни, с любопытством спрашивал:
"А зачем там лобки бреют?" "А почему стеклянную посуду не
пропускают?" По поводу одной линии в романе сказал: "Идти на
костёр - так идти, но было бы из-за чего." Несколько раз,
уже теряя в парах коньяка и тон и ощущение шутки, он
возвращался к обещанию носить мне передачи в тюрьму, но чтоб
и я ему носил, если не сяду. А к вечеру второго дня, когда
по ходу чтения посадка Иннокентия становилась уже неминуемой
("теряешь чувство защищённости") да ещё после трёх стаканов
старки он очень опьянел и требовал, чтобы я "играл" с ним "в
лейтенанта МГБ", именно кричал бы на него и обвинял, а он
стоял бы по струнке.
Досадным образом чтение романа переходило в начало
обычного запоя А. Т. - и это в доме автора-трезвенника!
Однако чувство реальной опасности росло в нём не спьяну, а
от романа.
Мне пришлось помочь ему раздеться и лечь. Но вскоре мы
проснулись от громкого шума: А. Т. кричал и разговаривал,
причём на разные голоса, изображая сразу несколько лиц. Он
зажёг все лампы, какие были в комнате (он вообще любит в
комнате побольше света - "так веселей"), и сидел за столом,
уже безбутылочным, в одних трусах. Говорил: жалобно: "Скоро
уеду и умру". То кричал рёвом: "Молчать!! Встать!!" - и сам
перед собою вскакивал, руки по швам. То оскорбело: "Ну, и
пусть, а иначе я не могу..." (Это он решался идти на костёр
за убийственный мой роман!) То размышлял: "Смоктуновский!
Что за фамилия? А Гамлета сыграл лучше меня...".
Тогда я вошёл к нему, и мы с ним ещё сидели час.
Покурил, постепенно лицо его мягчело, он начал уже и
смеяться. Вскоре я уложил его опять, и больше он не буянил.
На третий день ему оставалось уже немного глав, но он
начал утро с требования: "Ваш роман без водки читать
нельзя!" Кончая главу "Нет, не тебя!", он дважды вытирал
слезы: "Жалко Симочку.

Страницы: (394) :  <<  ... 50515253545556575859606162636465 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...
Джон Холден заключил эту сделку с легким сердцем; но получилось так,
что девушка, еще не достигнув расцвета, без остатка заполнила его жизнь.
Для нее и для старой ведьмы, ее матери, он снял небольшой, стоявший на
отшибе дом, из которого открывался вид на обнесенный кирпичной стеной
многолюдный город. И когда во дворе у колодца зацвели золотистые ноготки и
Амира окончательно обосновалась на новом месте, устроив все сообразно со
своими вкусами, а ее мать перестала ворчать и жаловаться на то, что в кухне
ей тесно, что каждый день ходить на рынок далеко и вообще вести хозяйство
слишком хлопотно, - Холден вдруг понял, что этот дом стал его родным домом.
В его холостяцкую городскую квартиру в любой час дня и ночи мог ввалиться
кто угодно, и жить там было неуютно. Здесь же он один имел право
переступить порог и войти на женскую половину дома: стоило ему пересечь
двор, как тяжелые деревянные ворота запирались на крепкий засов, и он
оставался безраздельным господином своих владений, где вместе с ним царила
только Амира. И вот теперь оказалось, что в это царство готовится вступить
некто третий, чье предполагаемое появление поначалу не вызвало у Холдена
восторга. Оно нарушало полноту его счастья. Оно грозило сломать мирный,
размеренный порядок жизни в доме, который он привык считать своим. Но Амира
была вне себя от радости, и не меньше ликовала ее мать. Ведь любовь
мужчины, особенно белого, даже в лучшем случае не отличается постоянством,
но - так рассуждали обе женщины - беглянку-любовь могут удержать цепкие
ручки ребенка.
- И тогда, - повторяла Амира, - тогда он и не взглянет в сторону белых
женщин. Я ненавижу их - ненавижу их всех!
- Со временем он все равно вернется к своему народу, - отвечала ей
мать, - но, с божьего соизволения, это время придет еще не скоро.
Холден продолжал сидеть молча; он размышлял о будущем, и мысли эти
были невеселы. Двойная жизнь чревата многими осложнениями...

Киплинг Редьярд (Kipling Rudyard)   
«Без благословения церкви»