Бодался теленок с дубом

И ещё с тем убеждением прожил я годы подпольного
писательства, что я не один такой сдержанный и хитрый. Что
десятков несколько нас таких - замкнутых упорных одиночек,
рассыпанных по Руси, и каждый пишет по чести и совести то,
что знает о нашем времени и что есть главная правда
- составляют её не только тюрьмы, расстрелы, лагеря и
ссылки, хотя совсем их обойдя, тоже главной правды не
выпишешь. Несколько десятков нас таких, и всем дышать
нелегко, но до времени никак нельзя нам открыться даже друг
другу. А вот придёт пора - и все мы разом выступим из глуби
моря, как Тридцать Три богатыря, - и так восстановится
великая наша литература, которую мы спихнули на морское дно
при Великом Переломе, а может ещё и раньше.
И третье было убеждение: что это лишь посмертный символ
будет, как мы, шлемоблещущая рать, подыматься будем из моря.
Что это будут лишь наши книги, сохранённые верностью и
хитростью друзей, а не сами мы, не наши тела: сами мы прежде
того умрем. Я всё ещё не верил, что сотрясение общества
сможет вызвать и начать литература (хотя не русская ли
история именно это нам уже показала?!). Я думал, что
вздрогнет и даже обновится общество от других причин, так
появится щель, пролом свободы и туда-то сразу двинется наша
подпольная литература - объяснить потерянным и смятенным
умам: почему всё это непременно должно было так случиться и
как это с 17-го года вьётся и вяжется.
Но вот прошли года - и к тому, кажется, склонилось, что
ошибся я по всем трём своим убеждённостям.
Не такое уж бесплодное оказалось поле литературы. Как ни
выжигали в нём всё, что даёт питание и влагу живому, а живое
всё-таки выросло. Можно ли не признать за живое и "Тёркина
на том свете" и крутолучинских мужиков? Как не признать
живыми имена Шукшина, Можаева, Тендрякова, Белова да и
Солоухина? И какой же сильный и добротный был бы Ю. Казаков,
если бы не прятался от главной правды? Я не перечисляю всех
имён, сюда это не идёт. А ведь есть ещё - смелые молодые
поэты. Вообще: союз писателей, не принявший когда-то
Цветаеву, проклявший Замятина, презревший Булгакова,
исторгнувший Ахматову и Пастернака, представлялся мне из
подполья совершенным Содомом и Гоморрой, теми ларёшниками и
менялами, захламившими и осквернившими храм, чьи столики
надо опрокидывать, а самих бичом изгонять на внешние
ступени. Удивлён же я и очень рад своей ошибке.
Ошибся я и во втором предвидении, но уже на беду: хитрых
таких, и упорных таких - и счастливых таких! - оказалось
совсем мало. Целая литература из нас никак уже не получится,
работала чекистская метла железнее, чем я думал. Сколько
светлых умов и даже может быть гениев - втёрты в землю без
следа, без концов, без отдачи. (Или они ещё упорнее и хитрее
нас? - и даже сегодня пишут безмолвно и не высовываются,
зная, что час Свободы не достигнут? Допускаю.

Страницы: (394) : 123456789101112131415 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Единственный убираю за собой...

Я хотел выявить конкретное лицо, распорядившееся моей
судьбой. Обнаружить реальный первоисточник моей неудачи.

-- А вам приходилось каяться?
-- Еще бы. Сколько угодно. Это мое обычное состояние.

На первой же стадии внушал молодому автору:
-- Старик, это безнадежно! Не пойдет...
-- Но ведь печатаете же бог знает что!..
Да, мы печатали бог знает что! Не мог же я увольняться из-за
каждого бездарного рассказа, появлявшегося в "Костре"!..

Потом им дают на рецензию современного автора. Да еще и не
вполне официального. И тогда наши критики закатывают рукава.
Мобилизуют весь свой талант, весь ум, всю обьективность. И с этой
вершины голодными ястребами кидаются на добычу.
Им скомандовали -- можно!
Им разрешили показать весь свой ум, весь талант, всю меру
безопасной обьекривности.
[ЛД: цф.Разин]
Урбан написал справедливую рецензию. Написал ее так, будто моя
книга уже вышла. И лежит на прилавке. И вокруг лежат еще более
замечательне сочинения, на которе я должен равняться.
То есть Урбан написал рецензию как страстный борец за вечне
истины.
[...]
Урбан страшно оживился:
-- Знаете, интересная рукопись побуждает к высоким требованиям.
А бездарная -- наоборот...
Ясно, думаю. Бездарная рукопись побуждает к низким требованиям.
В силу этих требований ее надо одобрить, издать. Интересная --
побуждае к высоким требованиям. С высоты этих требований ее
надлежит уничтожить.

На досуге я пытался уяснить, кто же имеет реальне шансы
опубликоваться. Выявил семь категорий:
1. Знаменитый автор, видный литературный чиновник, само имя которого
является пропуском. (Шансы -- сто процентов).
2. Рядовой официальный профессионал, личный друг Сахарнова.
(Шансы -- семь из десяти).
3. Чиновник параллельного ведомства, с которым необходимо жить
дружно. (Пять из десяти).
4. Неизвесный автор, чудом создавший произведение, одновременно
талантливое и конььюнктурное. (Четыре из десяти).
5. Неизвестный автор, создавший бездарное конььюнктурное
произведение (Три из десяти).
6. Прост талантливый автор...

Довлатов Сергей Донатович   
«Дальше»