Бодался теленок с дубом

Твардовский не унимался:
- Так ты рассчитываешь воспаление лёгких схватить? И
потом нужное время в постельке пролежать?
Пришлось Дементьеву слезть и сесть со всеми. Он так был
подавлен, что даже не отшучивался. Да ведь давно и верно он
предчувствовал, куда их заведет эта игра с тихим рязанским
автором.
А прения начать пришлось Кондратовичу. Лицо Кондратовича
как бы приспособлено к убеждённому выражению уже имеющегося,
уже названного мнения. Он тогда умеет и выступать с
прямодышащей взволнованностью, заливчато, кажется и умереть
за это мнение готовый, так верен службе. Но не представляю
себе его лица, озаряемого самостоятельно-зреющим убеждением.
Нестерпимо было бы Кондратовичу начать эти прения, если б
долголетнее общение с цензурой не уравняло его обоняние с
обонянием цензуры. Как внутри военного бинокля уже
содержится угломерная шкала и накладывается на всё видимое,
так и глаза Кондратовича постоянно видели отсчёты от красной
линии опасности.
Порадовался Кондратович, что "не умирал жанр романа", и
вот движется. И тут же легонечко проурчал о "подрыве
устоев", "чем больше художественная сила изложения, тем
больше разоблачения перерастают в символ" ("Да нет, -
успокоил его А. Т., - об идее коммунизма здесь речь не
идёт"). Но ведь освобождённый секретарь - это не просто
частный парторг Степанов, это - символ! Предлагал
Кондратович "вынимать шпильки раздражённости" из вещи там и
сям, много таких мест. Нашёл он "лишнее" даже в главах о
Большой Лубянке. Озаботило его, что ступени лубянские стёрты
за т_р_и_д_ц_а_т_ь лет, "значит падает тень и на
Дзержинского?" Заключение же дал удобное в оба конца, как
по "Денисовичу" когда-то: "Напечатать невозможно. Но и не
напечатать морально невозможно: как допустить, чтоб эта вещь
лежала, а читатели её не читали бы?"
Задал им задачу Главный! Мягкое окончание чуло, кололось
и верно говорило им, что - нельзя, а Главный понукал: можно!
по этому следу!
Затем выступал медленный оглядчивый серый Закс. Он был
так напуган, что даже обычная покорность Твардовскому
сползала с него. Он начал с того, что читать надо второй раз
(т. е. выиграть время). Что он рад: все понимают
(Твардовский-то не понимал! вот было горе, вот куда он тянул
и намекал) исключительную трудность этого случая. Что,
собственно, он ничего не предлагает, а ощущает. Ощущает же
он вот что: не нужны и не интересны все главы за пределами
тюрьмы, не нужно этого распространения на общество. И
неправильно, будто солдату на войне труднее, чем
корреспонденту: корреспондентов тоже сколько-то убито (Закс
и сам был в такой газете). И ещё он озабочен вопросом о
секретной телефонии. (Не отказал ему цензорский нюх! А
Твардовский простодушно возразил: "Ну, это ж совершенно
фантастическая вещь! Но придумана очень удачно!") И не
нравится ему сцена с Агнией и всё это христианство.

Страницы: (394) :  <<  ... 54555657585960616263646566676869 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...
Темнота черней чернил.
Дьявол, знать, тебя учил
Поступать безбожно!
Дождь и гром. В глазах черно.
Баба, выгляни в окно!

Дура, выгляни в окно!
Ах, тебе не жалко?
Я молил, я плакал, но -
Здесь вернее палка.
Иль я попросту дурак,
Чтоб всю ночь срамиться так
Перед целым светом?
Ноют руки, стынет кровь,-
Распроклятая любовь
Виновата в этом!
Дождь и гром. В глазах черно.
Стерва, выгляни в окно!

Тьфу ты, черт! Дождусь ли дня?...
Только что со мною?
Эта ведьма на меня
Вылила помои!
Сколько я истратил сил,
Холод, голод, дождь сносил
Ради той чертовки!
Дьявол в юбке!...

Шиллер Иоганн Кристоф Фридрих (Johann Christoph Friedrich Schiller)   
«Мужицкая серенада»