Бодался теленок с дубом

В том же
октябре с замиранием сердца (и удачно) я отправил "Круг
Первый" на Запад. Стало намного легче. Теперь, хоть
расстреливайте!
Однако, в свержении Хрущёва было для меня и малое
облегчение - малое, почти призрачное, которое скажется не
сейчас, позже гораздо, но оно было: уход Хрущёва освобождал
меня от долга чести. Взнесённый Хрущевым, я при нём не имел
бы настоящей свободы действий, я должен был вести себя
благодарно по отношению к нему и Лебедеву, хоть это и смешно
звучит для бывшего зэка - с простой человеческой
благодарностью, которую не может отменить никакая
политическая правота. Освобождённый теперь от
покровительства (да было ли оно?), я освобождался и от
благодарности.
Я верил, что лучшие времена будут и даже суждено мне до
них дожить, что ещё наступит время полной публичности. А
пока я избирал себе путь многолетнего молчания и скрытого
труда. По возможности не делать ни одного общественного
шага, дать себя забыть (о, если бы забыли!..). Никаких
попыток печатания. А самому - писать, писать. Разве это
плохо?.. Мне казалось - мудрая линия. А это было -
самоуничтожение.
Полгода потом я и в "Новом мире" не был - нечего делать.
Всю зиму 64/65 гг. работа шла хорошо, полным ходом я писал
"Архипелаг", материала от зэков теперь избывало. Торопя
судьбу, нагоняя упущенные полстолетия, я бросился в
Тамбовскую область собирать остатки сведений о крестьянских
повстанцах, которых уже сами потомки и родственники заученно
звали бандитами.
Гонений мне как будто не добавилось. Как заткнули мне
глотку при Хрущёве, так уж не дотыкали плотней.
И я опять распустился, жил как неугрожаемый: затевал
переезд в Обнинск, близ него купил чудесную летнюю дачку на
р. Истье у села Рождества. Разрывался писать и "Архипелаг" и
начинать "Р-17".
Впрочем, новое руководство отличалось вообще большой
осмотрительностью и очень медленно что-нибудь решало или
изменяло. Только в апреле 1965 года у "агитпропа", или как
он там называется, появился начальник - Демичев. Но тут
Твардовский был в долгом упадке, в больнице и санатории
(чисто-русский способ! из самого беспросветного тупика,
напряжения, обиды издательской работы он мог на две, на три
недели, а в этот раз и на два месяца выйти по немыслимой
алкогольной оси координат в мир, не существующий для его
сотрудников-служащих, а для него вполне реальный, и оттуда
вернуться хоть с телом больным, но с поздоровевшей душой).
Лишь в июле Твардовский явился к Демичеву на первый приём.
Приём прошел доброжелательно, и высказал Демичев, что хотел
бы видеть и этого Солженицына. Где меня искать, Твардовский
не знал и не обещал, но в этот день меня с неудержимостью
вдруг потянуло в "Новый мир" - толкуй, что нет передачи
мыслей и воль.

Страницы: (394) :  <<  ... 61626364656667686970717273747576 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...
     Это не был брак по любви. Маркиз женился по настоянию друзей и, так как ему было все равно, предоставил им выбор невесты; однако ни он, ни она ни разу об этом не пожалели. В течение всех четырнадцати лет их совместной жизни он был неизменно учтив с женой, поскольку не мыслил иного отношения к женщине, и оставался ей неизменно верен, поскольку его влекли только духовные радости. Но хотя Франсуаза родила ему пятерых детей, хотя она была ему не только женой, но и матерью, ограждавшей его от денежных забот, домашних хлопот и волнений, он совсем не знал ее и даже не подозревал, что не знает, - она была для него просто Франсуазой. Теперь же она казалась ему непостижимо величественной и даже страшной, и не потому, что ее уже не было в живых, а потому, что она умерла, окруженная ореолом самоотверженного материнства.
     Если бы Франсуаза узнала, что ее смерть пробудит в маркизе это новое чувство робости перед ней, она бы беспредельно удивилась. Ее отчаянная одинокая борьба за жизнь троих детей, заболевших тифом, представилась бы ей (если бы она вообще хоть на минуту задумалась над этим) вполне естественной, - ведь она была матерью. Но Франсуаза, женщина бесхитростная да к тому же не имевшая ни минуты свободного времени, не обременяла себя отвлеченными размышлениями о разнице между долгом матери и долгом отца и не раздумывая рисковала жизнью, оберегая в то же время от болезни своего мужа. Жизнь выдающегося ученого была слишком драгоценна, чтобы подвергать ее опасности. Он же ни во что не вмешивался - не из трусости, а просто потому, что он вообще никогда ни во что не вмешивался. Маркиз полностью доверял Франсуазе, и ему так же не могло прийти в голову усомниться в ее житейской мудрости, как ей оспаривать его суждение о каком-нибудь папирусе. И вот теперь, вырвав у смерти одного ребенка, она последовала в могилу за двумя другими, беспокоясь на смертном ложе только о том, сумеют ли слуги без нее содержать детей в чистоте и хорошо варить кофе.
     Старший из мальчиков, Анри, шел рядом с отцом и горько плакал...

Войнич Этель Лилиан (Ethel Lilian Voynich)   
«Прерванная дружба»