Бодался теленок с дубом

А оказывается, что эта критика, трезвая
топографическая привязка написанного в эстетическом
пространстве - очень нужна, каждому писателю нужна, хоть в
пять лет раз, хоть в десять лет разочек. Оказывается,
пушкинский совет "Ты им доволен ли, взыскательный художник?"
хотя и очень верен, но не до самого полна. Десять и
двенадцать лет пиша в глухом одиночестве, незаметно
распоясываешься, начинаешь прощать себе, да не замечать
просто: то слишком резкой тирады; то пафосного всклика; то
пошловатой традиционной связки в том месте, где более
верного крепления не нашёл.
Позже, когда я из подполья высунулся и облегчал свои
вещи для наружного мира, облегчал от того, чего
соотечественникам ещё никак на первых порах не принять, я с
удивлением обнаружил, что от смягчения резкостей вещь только
выигрывает и даже усиляется в воздействии; и те места стал
обнаруживать, где не замечал раньше, как я себе поблажал
- вместо кирпича целого, огнеупорного, уставлял надбитый и
крохкий. Уже от первого касания с профессиональной
литературной средой я почувствовал, что надо подтягиваться.
Из-за полного своего невежества я особенного маху дал в
пьесах. Когда стал писать пьесы в лагере, потом в ссылке, я
держал в представлении единственно виденные мною театральные
спектакли провинциального Ростова 30-х годов, которые уже
тогда никак не соответствовали мировому театральному уровню.
Уверенный, что главное в творчестве - правда и жизненный
опыт, я недооценил, что формы подвержены старению, вкусы XX
века резко меняются и не могут быть оставлены автором в
пренебрежении. Теперь-то, походив в московские театры 60-х
годов (театры, увы, уже не артистов и даже не драматургов,
театры режиссёров как почти единственных творцов спектакля)
я жалею, что писал пьесы*.

[* Проза Шаламова тоже, по-моему, пострадала от
долголетней замкнутости его работы. Она могла бы быть
совершеннее - на том же круге материала и при том же
авторском взгляде.]

В 60-м году всего этого я не мог бы точно назвать и
объяснить, но ощутил, что коснею, что бездействует уже
немалый мой написанный ком, - и какую-то потяготу к движению
стал я испытывать. А так как движения быть не могло, некуда
было пошевельнуться даже, то я стал тосковать: упиралась в
тупик вся моя так ловко задуманная, беззвучная, безвидная
литературная затея.
Толстой перед смертью написал, что это вообще
безнравственно: писателю печататься при жизни. Надо, мол,
работать только впрок, а напечатают пусть после смерти. Не
говоря о том, что Толстой ко всем благим мыслям приходил
лишь после круга страстей и грехов, - здесь он ошибся даже и
для медленных эпох, а уж для быстрой нашей - тем более.

Страницы: (394) : 123456789101112131415 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...
Околь бурыги, посыпаясь белой пылью, валялся черно-рыжий пестун.
По спине пробежала радостью волнующая дрожь, коленки опустились и задели за валежник.
Медведь, косолапо повернувшись на левую лопатку, глухо рыкнул и, взрыв копну снега, пустился бежать.
"Упустил", - мелькнуло в одурманенной голове, и, кидая бивший в щеки чапыжник, он помчался ему наперескок.
Клубоватой дерюгой на снегу застыли серые следы. Медведь, как бы догадавшись, повернул в левую сторону.
На левой стороне по еланке вспорхнули куропатки, он тряхнул головой и шарахнулся назад, но грянул выстрел, и Филипп, споткнувшись, упал на кочку.
"Упустил-таки", - заколола его проснувшаяся мысль.
С окровавленной головой медведь упал ничком и опять быстро поднялся.
Грянули один за другим еще два выстрела, и тяжелая туша, выпятив язык, задрыгала ногами.
Из кустов, в коротком шубейном пиджаке, с откинутой на затылок папахой, вынырнул высокого роста незнакомец.
Филипп поднял скочившую шапку и робко отодвинул кусты.
Незнакомец удивленно окинул его глазами и застыл в ожидающем молчанье.
Филипп откинул бараний ворот.
- Откулева?
- С Чухлинки.
- Далеконько забрел.
- Да.
Над носом медведя сверкнул нож, и Филипп, склонившись на ружье, с жалостью моргал суженными глазами.
- Я ведь гнал-то.
- Ты?
- Я...
Тяжелый вздох сдул с ворота налет паутинок. Под захряслыми валенками зажевал снег.
- Коли гнал, поделимся.
Филипп молчал и с грустной улыбкой нахлобучивал шапку.
- Скидывай кожух-то?
- Я хотел тебе сказать - не замай.
- А что?
- Тут недалече моя сторожка. Я волков только тудылича бил.
Незнакомец весело закачал головою.
- Так ты, значит, беги за салазками.
- Сейчас сбегаю.
Филипп запахнул кожух и, взяв наперевес ружье, обернулся на коченелого пестуна.
- А как тебя зовут-то?
- Карев, - тихо ответил, запихивая за пояс нож.

Филипп вошел в хату, и в лицо ему пахнуло теплом. Он снял голицы и скинул ружье.
Под иконами ворочался Ваньчок и, охая, опускал под стол голову.
- Блюешь?..
- Брр...

Есенин Сергей Александрович   
«ЯР»