Бодался теленок с дубом

Сартру я нужен был немножко
из любопытства, немножко - для права рассказать потом о
встрече со мной, может быть - осудить, я же не найду, где
потом оправдаться. Я сказал переводчице: "Какая может быть
встреча писателей, если у одного из собеседников заткнут рот
и связаны руки сзади?" - "Вам неинтересна эта встреча?"
- "Она горька, невыносима. У меня только ушки торчат над
водой. Пусть он прежде поможет, чтобы нас печатали."
Я привёл ей пример искривлённого мальчика из "Ракового
корпуса". Вот такой односторонне-изогнутой представляется
русская литература, если смотреть из Европы. Неразвитые
возможности нашей великой литературы остаются там начисто
неизвестными.
Прочёл ли Сартр в моём отказе встретиться - глубину
того, как мы его не приемлем?]

Всё-таки начал я действовать. Как теперь видно -
неправильно. Действовать несообразно своему общему стилю и
своему вкусу. Я спешил как-нибудь заявить о себе - и для
этого придрался к путаной статье академика Виноградова в
"Литературной газете". У меня, правда, давно собирался
материал о языке художественной литературы, но тут я скомкал
его, дал поспешно, поверхностно, неубедительно, да ещё в
резкой дискутивной форме, да ещё в виде газетной статьи, от
которых так зарекался. (Да ещё утаЯ главную мысль: что более
всех испортили русский язык социалисты в своих неряшливых
брошюрах и особенно - Ленин.) Всего-то и вышло из этой
статейки, что я крикнул госбезопасности: "вот - живу и
печатаюсь, и вас не боюсь!"
Редактор "Литгазеты", оборотливый и чутконосый
Чаковский, побежал "советоваться" с Демичевым: может ли имя
моё появиться в печати? Демичев, видно, сразу разрешил.
И был прав.
А я - совсем неправ, я запутался. Лишний раз я показал,
что, предоставленные себе, мы этой шаровой коробкой, какая
вертится у нас на шее, скорей всего избираем неправильный
путь.
Потому что в теx же днях благословенная умная газета
"Нойе Цюрихер Цайтунг" напечатала: что был у меня обыск и
забрали мои произведения. Это и было то, чего я жаждал
минувших два месяца! Теперь это могло распространиться,
подтвердиться. Но тут подошла на Запад "Литгазета", и я
ничтожной статейкой своей как бы всё опроверг, крикнул: "вот
- живу и печатаюсь, и ничего мне!", только не
госбезопасности крикнул, а газете "Нойе Цюрихер Цаитунг",
подвёл её точных информаторов.
Однако эти несколько строк, что она обо мне напечатала,
очень меня ободрили и укрепили. Свою ошибку я понял не
сразу. Тогда я считал, что и статья в "Литгазете" тоже меня
укрепила.
Ко мне вернулось рабочее равновесие, и мне удалось
кончить несколько рассказов, начатых ранее: "Как жаль",
"Захара-калиту" и ещё один. И решил я сцепить их со своей
опасной "Правой кистью" и так сплоткой в четыре рассказа
двинуть кому-нибудь, кому-нибудь, но не "Новому миру".

Страницы: (394) :  <<  ... 82838485868788899091929394959697 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...
     Это не был брак по любви. Маркиз женился по настоянию друзей и, так как ему было все равно, предоставил им выбор невесты; однако ни он, ни она ни разу об этом не пожалели. В течение всех четырнадцати лет их совместной жизни он был неизменно учтив с женой, поскольку не мыслил иного отношения к женщине, и оставался ей неизменно верен, поскольку его влекли только духовные радости. Но хотя Франсуаза родила ему пятерых детей, хотя она была ему не только женой, но и матерью, ограждавшей его от денежных забот, домашних хлопот и волнений, он совсем не знал ее и даже не подозревал, что не знает, - она была для него просто Франсуазой. Теперь же она казалась ему непостижимо величественной и даже страшной, и не потому, что ее уже не было в живых, а потому, что она умерла, окруженная ореолом самоотверженного материнства.
     Если бы Франсуаза узнала, что ее смерть пробудит в маркизе это новое чувство робости перед ней, она бы беспредельно удивилась. Ее отчаянная одинокая борьба за жизнь троих детей, заболевших тифом, представилась бы ей (если бы она вообще хоть на минуту задумалась над этим) вполне естественной, - ведь она была матерью. Но Франсуаза, женщина бесхитростная да к тому же не имевшая ни минуты свободного времени, не обременяла себя отвлеченными размышлениями о разнице между долгом матери и долгом отца и не раздумывая рисковала жизнью, оберегая в то же время от болезни своего мужа. Жизнь выдающегося ученого была слишком драгоценна, чтобы подвергать ее опасности. Он же ни во что не вмешивался - не из трусости, а просто потому, что он вообще никогда ни во что не вмешивался. Маркиз полностью доверял Франсуазе, и ему так же не могло прийти в голову усомниться в ее житейской мудрости, как ей оспаривать его суждение о каком-нибудь папирусе. И вот теперь, вырвав у смерти одного ребенка, она последовала в могилу за двумя другими, беспокоясь на смертном ложе только о том, сумеют ли слуги без нее содержать детей в чистоте и хорошо варить кофе.
     Старший из мальчиков, Анри, шел рядом с отцом и горько плакал...

Войнич Этель Лилиан (Ethel Lilian Voynich)   
«Прерванная дружба»