Бодался теленок с дубом

Сын своей партии, он защищался глухостью и
немостью информации! А мне уже перевели из "Монд" о его
интервью. После тревожного гудка, поданного "Нойе Цюрихер
Цайтунг", его конечно спрашивали обо мне. И если бы судьба
художника, уже заглотнувшего солёной воды и только-только
ртом ещё над поверхностью, была бы для него первое, а
империализм как последняя стадия капитализма - второе, он с
его благородным тактом сумел бы без опасности для себя как-
то ответить неполно, уклончиво, в чем-то дать паузу - и
понял бы мир, что со мной действительно худо, что я в
опасности. Твардовский же сказал корреспондентам, что моя
чрезвычайная скромность (которую он высоко ценит!..), моё
просто-таки монашеское поведение запрещают и ему, как моему
редактору и другу, что-либо поведать о моих творческих
планах и обо мне. Но что заверяет он корреспондентов: ещё
много моих "прекрасных страниц" они прочтут.
То есть, он заверил их, что я благополучно работаю, пишу
и ничто мне не мешает, кроме моей непомерной монашеской
скромности. То есть он опроверг "Нойе Цюрихер Цайтунг".
Я от солёной воды во рту не мог крикнуть о помощи - и он
меня тем же багром помогал утолкать под воду.
Потому что он хотел мне зла? Нет!! - потому что партия
делает поэтов такими... (Он добра мне хотел: он хотел
представить меня таким послушным, чтобы Пётр Нилович
умилостивился бы!..)
Всё же накал этого бранного разговора был так велик,
что, раздражённый моим круговым несогласием и упрямством, А.
Т. вскочил и гневно крикнул:
- Ему... в глаза, он - "божья роса"!
Я все время старался помнить, что он - заблудившийся
бессильный человек. Но тут, теряя самообладание, ответил с
гневом и я:
- Не оскорбляйте! От надзирателей я ведь слышал и
погрубей!
Он развёл руками:
- Ну, если так...
Три сантиметра оставалось, чтобы мы поссорились лично. А
это было совсем ни к чему, это только затемняло важную
картину раскола двух литератур. Но присутствующие
предупредили взрыв, все его не хотели (кроме, думаю,
Дементьева).
Мы кончили сухим рукопожатием.
Мне оставался до поезда час, и ещё надо было... бороду
сбрить, да! вот бы подскочил Твардовский, если б узнал! Час
до поезда, и не в Рязань, но и не "границу переходить", а -
в глушь далёкую, в Укрывище, на несколько месяцев без
переписки, - туда, где ждал меня спасённый утаённый
"Архипелаг". Сколько мог, я за эту осень пошумел,
подействовал, показался, круг этих бестолковых хлопот надо
было и обрывать. Я ехал в такое место, где б не знали обо
мне, не могли бы и взять. С освобождённой душой я снова
возвращался к той работе, которую ГБ прервало и разметало.
Это удалось! В укрывище по транзисторному приёмнику
следил я и за процессом Синявского-Даниэля.

Страницы: (394) :  <<  ... 888990919293949596979899100101102103 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Явятся Красный Бык и полковник
верхом на коне, но отец говорил, что сначала придут два человека, чтобы
подготовить почву. Отец говорил, что так они всегда делают и так бывает,
когда люди занимаются колдовством.
Если бы женщина послала Кима с этими бумагами в местный Джаду-Гхар,
провинциальная ложа, конечно, забрала бы его и послала в масонский сиротский
приют, в Горы, но она относилась с недоверием ко всему, что слышала о
колдовстве. Ким тоже имел на этот счет свое мнение. Выйдя из младенческих
лет, он научился избегать миссионеров и белых людей с серьезными лицами,
которые расспрашивали его, кто он такой и что делает, ибо Ким с огромным
успехом ничего не делал. Правда, он знал чудесный окруженный стенами город
Лахор, начиная от Делийских ворот и до форта Дитча; был запанибрата с
людьми, которые вели жизнь столь странную, что она и Харун-ар-Рашиду не
могла бы во сне присниться, и сам жил безумной жизнью героев "Тысяча и одной
ночи", но миссионеры и секретари благотворительных обществ не могли понять
ее красоты. В городе его прозвали Дружком Всего Мира: и очень часто, будучи
гибким и незаметным, он ночью на кишевших людьми крышах исполнял поручения
лощеных и блестящих молодых людей из высшего света. Конечно, поручения эти
были связаны с любовными интригами, -- это-то он понимал, ибо успел узнать
все дурное, едва начал говорить, -- но он любил игру ради самой игры:
бесшумное скольжение по темным улицам и переулкам, лазанье по водосточным
трубам, ночные тени и звуки женских голосов на плоских кровлях, и
стремительное бегство с крыши на крышу под покровом жаркой тьмы. Он вел
тесную дружбу со святыми людьми, обсыпанными золой факирами, сидящими у
кирпичных храмов, под деревьями, на речном берегу; приветствовал их, когда
они возвращались со сбора милостыни, и, если никого не было поблизости, ел с
ними из одной чашки. Воспитательница его настаивала со слезами, чтобы он
носил европейский костюм -- штаны, рубашку и потертую шляпу, но Ким считал
более удобным одеваться как индус или мусульманин, когда занимался
некоторыми делами...

Киплинг Редьярд (Kipling Rudyard)   
«Ким»