В круге первом (т.1)

По
уставу Лубянки надзиратели менялись через два часа, переходя из одной части
коридора в другую (это делалось из предосторожности, чтобы они не
сознакомились со своими арестантами, не были ими уговорены или подкуплены;
впрочем, надзиратели оплачивались выше, чем преподаватели или инженеры). И в
каждый глазок надзиратель обязан был заглянуть не реже одного раза в три
минуты. Наделашину, при его исключительной памяти на лица, казалось: он
помнил всех до одного арестантов своего тюремного этажа с 1935 по 1947 год
(когда его оттуда перевели в Марфино) -- и знаменитых вождей, как Бухарин, и
простых фронтовых офицеров, как Нержин. Ему казалось: он любого из них узнал
бы теперь на улице в любой одежде -- только они не возвращались на улицы
никогда. Лишь здесь, в Марфино, он и встретил некоторых старых своих
подзамочных -- разумеется, не давая им понять, что узнал. Он помнил их
цепенеющими от насильственной бессонницы в ослепляюще-ярких боксах площадью
в квадратный метр; разрезающими ниткою четырЈхсотграммовую сырую хлебную
пайку; углублЈнными в старинные красивые книги, которыми изобиловала
тюремная библиотека; цепочкой выходящими на оправку; закладывающими руки за
спину при вызове на допрос; в повеселевших разговорах последние полчаса
перед отбоем; и лежащими зимнею ночью при ярком свете с руками поверх одеял,
укутанными для {212} тепла полотенцами -- режим требовал будить тех, кто
спрятал руки под одеяло, и заставлять вынимать.
Наделашин больше всего любил слушать споры и разговоры этих белобородых
академиков, священников, старых большевиков, генералов и потешных
иностранцев. Ему и по службе полагалось подслушивать, но он слушал также и
для себя. Наделашину хотелось бы, но из-за обязанностей службы никогда не
удавалось, без перерыву послушать чей-нибудь рассказ от начала до конца: как
человек жил раньше и за что его посадили. Его поражало, что люди эти в
грозные месяцы ломки своей жизни и решения своей судьбы находили мужество
говорить не о своих страданиях, но о чЈм попало: об итальянских художниках,
о нравах пчЈл, об охоте на волков или о том, как строит дома какой-то
Кар-бу-зе -- и дома-то строил он не им.
А однажды пришлось услышать Наделашину разговор, который его особенно
заинтересовал. Он сидел в заднем тамбуре воронка и сопровождал запертых
внутри двоих арестантов. Их перевозили с Большой Лубянки на Сухановскую
дачу- безысходную зловещую подмосковную тюрьму, откуда многие уходили в
могилу или в сумасшедший дом. Сам Наделашин там не работал, но слышал, что и
кормили там с изощрЈнным мучительством: арестантам не готовили, как везде,
грубую тяжЈлую пищу, а приносили из соседнего дома отдыха ароматную нежную
еду. Пытка состояла в порциях: заключЈнному приносили полблюдечка бульона,
одну восьмую часть котлеты, две стружки жареного картофеля.

Страницы: (281) :  <<  ... 135136137138139140141142143144145146147148149150 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... Трудность в том, что очень
немногие из нас узнают их, когда мы их видим. Мы унаследовали от
прошлого великую сокровищницу прекрасного - нетленные шедевры поэзии,
живописи, скульптуры, архитектуры, музыки, изысканный стиль одежды,
мебели, убранства домов... Мы можем созерцать эти сокровища! Можем
воспроизвести многие из них! Можем купить несколько неподражаемых
оригиналов! Мы можем выключить девятнадцатый ве...
Сэвоярд (поправляет его). Двадцатый.
Граф. Век, который я выключаю, для меня всегда будет девятнадцатый, так же
как вашим национальным гимном всегда останется "Боже, храни королеву",
сколько бы королей ей ни наследовало. Англию я нашел оскверненной
индустриализмом. Ну что ж! Я поступил, как Байрон: я попросту отказался
в ней жить. Помните слова Байрона: "Я уверен, что кости мои не обретут
покоя в английской могиле и мой прах не смешается с землей этой страны.
Мне кажется, я бы сошел с ума на смертном одре при одной мысли, что у
кого-либо из моих друзей хватит низости перевезти мой труп на
английскую землю. Даже ее червей я бы не стал кормить, будь это в моей
воле".
Сэвоярд. Неужели Байрон это сказал?
Граф. Да, сэр, сказал.
Сэвоярд. Это на него не похоже. Одно время я очень часто с ним встречался.
Граф. Вы? Как же это могло быть? Вы слишком молоды.
Сэвоярд. Ну конечно, я был еще молокосос. Но я участвовал в постановке
"Наших мальчиков".
Граф. Дорогой сэр, это не тот Байрон! Лорд Байрон - поэт.
Сэвоярд. Ах, простите! Я думал, вы говорите об известном Байроне. Так,
значит, вы предпочитаете жить за границей?
Граф, Англию я нахожу уродливой и пошлой. Ну что ж, я в Англии не живу.
Современные дома я нахожу уродливыми: я в них не живу; у меня есть
дворец на Grand canal. Современную одежду я нахожу прозаической: я не
ношу ее, вернее, ношу только вне дома. Гнусавая лондонская речь
оскорбляет мой слух: я живу там, где ее не слышно, говорю по-итальянски
и слушаю итальянскую речь...

Шоу, Джордж Бернард (Shaw, George Bernard)   
«Первая пьеса Фанни»