В круге первом (т.1)

-- Мамаша, эта церковь как называлась? -- спросил Иннокентий.
-- Что это -- называлась?- посмотрела она на него как через плЈнку. В
обвисшем лице еЈ была самистая важность.
-- Ну, у каждой церкви... название же есть?
-- Только что звание, -- сказала старуха. -- А закрыли уж не за
памятью, двадцать годов. Автобусом час ехать, ближе церкви нету. А летняя
рядом была -- пленные разобрали.
-- Какие пленные?
-- Немцы.
-- А зачем?
-- Кирпичи в Нару отправляли. Вот цыплята у меня дохнут. ЧетвЈртый уже.
Отчего это?
Клара и Иннокентий сочувственно пожали плечами.
-- Или приминает она их? -- размышляла старуха, шаркая в избу, к низкой
двери.
И так до конца улицы ни движенья и ни души они не видели больше, не
показалась и не залаяла собака. Только две-три курицы копались тихо. Потом
охотничьим шагом вышла из чертополоха -- кошка, как будто уже и не домашний
зверь, на людей и головы не повела, понюхала землю во все стороны и пошла
вперед, на главную улицу, такую же мЈртвую, куда упиралась эта.
На их пересечении и расширении как раз и стояла та церковь: приземистый
прочный храм фигурной кладки с накладными крестами из кирпичей и выше его --
колокольня с двумя этажами колоколенных сплошных прорезов. Там заросло мхами
и травой, и множество ласточек или ещЈ даже меньших птичек в непрерывном
беззвучном кружении суетились на высоте прорезов, влетая, вылетая и
обращаясь. Труднодоступный купол колокольни был {339} цел, а на храме
ободран от жести, оставлены только рЈбра каркаса. Пережили два десятилетия и
оба креста, стояли на местах. Нараспашку была нижняя дверь колокольни, там
во тьме горела керосиновая лампа, стояли молочные бидоны, и не было никого.
Открыта была и дверь в подвал храма, там мешки стояли на ступеньках -- и
тоже не было никого.
Ни ограды, ни двора вокруг церкви не сохранилось -- а с той стороны и с
этой, и вокруг, и между храмом и колокольней всЈ было изрыто тракторами и
машинами в их тряске-жажде не застрять, как-нибудь в этот раз, в этот
последний бы раз выбраться, дойти и уйти от склада -- и израненная,
изувеченная, больная земля вся была в серых чудовищных струпьях комков и
свинцовых загноинах жидкой грязи.
Церковь была -- вот она, но молодые люди долго искали, где ж бы им
посуху перебраться через улицу. Далеко вбок пришлось отойти и там ещЈ
повилять и попрыгать.
В дорогу были вмешаны большие колотые куски плит, облипшие грязью. А у
стен храма лежали чистые мелкие куски и крошки -- белого, розового и жЈлтого
мрамора.
Иннокентий разогрелся от солнца, но не разрумянился, а чуть побледнел.
Под краем шляпы у него взмокли волосы.
Подошли к церкви. ТяжЈлой вонью разило откуда-то в неподвижном жарком
воздухе -- от застойной ли воды, или от скотьих трупов, или от нечистот? Они
уж сами не рады были, что сюда зашли, и не до осмотра храма было им, да и
нечего тут осматривать.

Страницы: (281) :  <<  ... 222223224225226227228229230231232233234235236237 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...
Рассматривание, наблюдение, созерцание все больше
становится привычкой и упражнением, и незаметно настроение и
позиция наблюдающего определяют все наше поведение. Гонимые
желаниями, мечтами, влечениями, страстями, мы, как большинство
людей, мчались через годы и десятилетия нашей жизни, мчались
нетерпеливо, с любопытством и надеждами, бурно переживая удачи
и разочарования,-- а сегодня, осторожно листая большую
иллюстрированную книгу нашей собственной жизни, мы удивляемся
тому, как прекрасно и славно уйти от этой гонки и спешки и
отдаться vita contemplativa1[AK1]. Здесь, в этом саду стариков,
цветет множество цветов, об уходе за которыми мы прежде и
думать не думали. Тут цветет цветок терпения, злак благородный,
мы делаемся спокойнее, снисходительнее, и чем меньше становится
наша потребность вмешиваться и действовать, тем больше
становится наша способность присматриваться и прислушиваться к
жизни природы и к жизни наших собратьев, наблюдая за ее ходом
без критики и не переставая удивляться ее разнообразию, иногда
с участием и тихой грустью, иногда со смехом, светлой радостью,
с юмором.
Недавно я стоял у себя в саду у костра, подбрасывая в него
листья и сухие ветки. Мимо колючей изгороди проходила какая-то
старая женщина, лет, наверное, восьмидесяти, она остановилась и
стала наблюдать за мной. Я поздоровался, тогда она засмеялась и
сказала: "Правильно сделали, что развели костер. В нашем
возрасте надо приноравливаться к аду". Так был задан тон
разговору, в котором мы жаловались друг другу на всяческие боли
и беды, но каждый раз шутливо. А в конце беседы мы признались,
что при всем при том мы еще не так уж страшно стары и вряд ли
можем считать себя настоящими стариками, пока в нашей деревне
жив еще самый старший, которому сто лет.
Когда совсе..

Герман Гёссе (Hermann Hesse)   
«О старости»