В круге первом (т.1)

Но сейчас она не находила себя. Эти двое суток, с вечера последней
пятницы, с Музой случилось такое, от чего затмилась еЈ неутомимая
повседневная работа над Тургеневым -- работа, заменявшая ей всякую другую
жизнь, все виды жизни. Ощущение у неЈ было самое гадкое -- будто она
вымазалась во что-то грязное, позорное, чего нельзя ни отмыть, ни скрыть, ни
показать -- и существовать с этим тоже нельзя.
Случилось, что в эту пятницу вечером, когда она вернулась из библиотеки
и собиралась ложиться, еЈ вызвали в канцелярию общежития, а там сказали:
"да, да, вот в эту, пожалуйста, комнату". А там сидели двое мужчин в {383}
штатском, вначале очень вежливых, представившихся ей как Николай Иваныч и
Сергей Иваныч. Мало стесняясь поздним временем, они держали еЈ час, и два, и
три. Они начали с расспросов, с кем она в одной комнате, с кем на одной
кафедре (хотя знали, конечно, не хуже еЈ). Они неторопливо беседовали с ней
о патриотизме, об общественном долге всякого научного работника не
замыкаться в своей специальности, но служить своему народу всеми средствами,
всеми возможностями. Против этого Муза не нашлась возразить, это было
совершенно верно. Тогда братья Ивановичи предложили ей помогать им, то есть
в определЈнное время встречаться с кем-нибудь из них в этой же вот
канцелярии, или на агитпункте, или в клубных комнатах, а то и в самом
университете, по уговору, -- и там отвечать на определЈнные вопросы или
передавать свои наблюдения в письменном виде.
И с этого -- началось долгое, ужасное! Они стали говорить с ней всЈ
грубее, покрикивать, обращаться уже на "ты": "Да что ты упрямишься? Тебя ж
не иностранная разведка вербует!" "Нужна она иностранной разведке, как
кобыле пятая нога..." Потом прямо заявили, что диссертацию защитить ей не
дадут (а у неЈ шли последние месяцы, и диссертация была почти готова),
научную карьеру ей поломают, потому что такие учЈные хлюпики Родине не
нужны. Это очень еЈ напугало: разве был для них труд выгнать еЈ из
аспирантуры? Но тут они вынули пистолет, передавали друг другу и как бы
невзначай держали наведенным на Музу. От пистолета у Музы, наоборот, страх
миновал. Потому что в конце концов остаться живой, но выгнанной с чЈрной
характеристикой, было хуже. В час ночи Ивановичи отпустили еЈ думать до
вторника, вот до ближайшего вторника, двадцать седьмого декабря, -- и взяли
подписку о неразглашении.
Они уверяли, что им всЈ известно, и если она кому-нибудь расскажет об
их разговоре, то по этой подписке будет тотчас арестована и осуждена.
Каким несчастным выбором они остановились именно на ней?.. Теперь
обречЈнно она ждала вторника, не в силах заниматься, -- и вспоминала те
недавние дни, когда можно было думать об одном Тургеневе, когда душу ничто
не гнело, а она, глупая, не понимала своего {384} счастья.

Страницы: (281) :  <<  ... 253254255256257258259260261262263264265266267268 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

... И всегда среди множества монахов и учеников, ревностных в благочестии
и равнодушных, постников и чревоугодников, всегда среди многих, что
приходили сюда, жили и умирали, был тот или иной единственный и особенный,
один, которого любили все, или все боялись, один, казавшийся избранным,
один, о котором еще долго говорили, когда современники его бывали забыты.
Вот и теперь в монастыре Мариабронн было двое единственных и особенных,
старый и молодой. Среди многих братьев, наполнявших дортуары, церкви и
классные комнаты, было двое, о которых знал каждый, на которых обращал
внимание любой. То был настоятель Даниил, старший, и воспитанник Нарцисс,
младший, который совсем недавно стал послушником, но благода ря своим особым
дарованиям, против обыкновения, уже использовался в качестве учителя,
особенно в греческом. Оба они, настоятель и послушник, снискали уважение в
монастыре, за ними наблюдали, они вызывали любопытство, ими восхищались, и
им завидовали, а тайно и порочили. Настоятеля любило большинство, у него не
было врагов, он был полон доброты, полон простоты, полон смирения. Лишь
ученые монастыря прибавляли к своей любви нечто от снисходительности; потому
что настоятель Даниил, хотя, быть может, и святой, однако ученым не был. Ему
была свойственна та простота, которая и есть мудрость: но его латынь была
скромной, а по-гречески он вообще не знал.
Те немногие, что при случае слегка посмеивались над простотой
настоятеля, были тем более очарованы Нарциссом, чудо-мальчиком, прекрасным
юношей с изысканным греческим, рыцарски безупречной манерой держаться,
спокойным проникновенным взглядом мыслителя и тонкими, красиво и строго
очерченными губами. За то, что он великолепно владел греческим, его любили
ученые. За то, что был столь благороден и изящен, любили почти все, многие
были в него влюблены...

Герман Гёссе (Hermann Hesse)   
«Нарцисс и Гольдмунд»