В круге первом (т.2)

Сапоги он натянул кой-как, без портянок, был в истрЈпанной фронтовой шинели,
наброшенной сверх нижнего белья. Мрачная чЈрная борода его была всклочена,
редеющие волосы с темени спадали в разные стороны, лицо выражало страдание.
Напрасно пытался он уснуть! Он встал теперь, чтобы ходить по коридору.
Он не раз уже применял это средство: так развеивалось его раздражение и
утишались палящая боль в затылке и распирающая боль около печени.
Но хотя он вышел ходить, -- по своей привычке книжника он захватил из
комнаты и пару книг, в одну из которых был вложен рукописный черновик
"Проекта Гражданских Храмов" и плохо отточенный карандаш. ВсЈ это, и коробку
лЈгкого табака и трубку положив на длинном нечистом столе, Рубин стал
равномерно ходить взад и вперЈд по коридору, руками придерживая шинель.
Он сознавал, что и всем арестантам несладко -- и тем, кто посажен ни за
что, и даже тем, кто -- враг и посажен врагами. Но своЈ положение здесь (да
ещЈ Абрамсона) он понимал трагичным в аристотелевском смысле. Из тех самых
рук он получил удар, которые больше всего любил. За то посажен он был людьми
равнодушными и казЈнными, что любил общее дело до неприличия глубоко. И
тюремным офицерам, и тюремным надзирателям, выражавшим своими действиями
вполне верный, прогрессивный закон, -- Рубин по трагическому противоречию
должен был каждый день противостоять. А товарищи по тюрьме, напротив, не
были ему товарищами и во всех камерах упрекали его, бранили его, чуть ли не
кусали -- из-за того, что они видели только горе своЈ и не видели великой
Закономерности. Они задирали его не ради исти- {163} ны, а чтобы выместить
на нЈм, чего не могли на тюремщиках. Они травили его, мало заботясь, что
каждая такая схватка выворачивала его внутренности. А он в каждой камере, и
при каждой новой встрече, и при каждом споре обязан был с неистощимою силой
и презирая их оскорбления, доказывать им, что в больших числах и в главном
потоке всЈ идЈт так, как надо, что процветает промышленность, изобилует
сельское хозяйство, бурлит наука, играет радугою культура. Каждая такая
камера, каждый такой спор был участок фронта, где Рубин один мог отстаивать
социализм.
Его противники часто выдавали свою многочисленность в камерах за то,
что они -- народ, а Рубины -- одиночки. Но всЈ в нЈм знало, что это -- ложь!
Народ был -- вне тюрьмы и вне колючей проволоки. Народ брал Берлин,
встречался на Эльбе с американцами, народ тЈк демобилизационными поездами к
востоку, шЈл восстанавливать ДнепроГЭС, оживлять Донбасс, строить заново
Сталинград. Ощущение единства с миллионами и утверждало Рубина в одинокой
спЈртой камерной борьбе против десятков.
Рубин постучал в стеклянное окошечко железных врат -- раз, два, а в
третий раз сильно. На третий раз лицо заспанного серенького вертухая
поднялось к окошечку.

Страницы: (271) :  <<  ... 103104105106107108109110111112113114115116117118 ...  >> 

Полный текст книги

Перейти к титульному листу

Версия для печати

Тем временем:

...
     Это не был брак по любви. Маркиз женился по настоянию друзей и, так как ему было все равно, предоставил им выбор невесты; однако ни он, ни она ни разу об этом не пожалели. В течение всех четырнадцати лет их совместной жизни он был неизменно учтив с женой, поскольку не мыслил иного отношения к женщине, и оставался ей неизменно верен, поскольку его влекли только духовные радости. Но хотя Франсуаза родила ему пятерых детей, хотя она была ему не только женой, но и матерью, ограждавшей его от денежных забот, домашних хлопот и волнений, он совсем не знал ее и даже не подозревал, что не знает, - она была для него просто Франсуазой. Теперь же она казалась ему непостижимо величественной и даже страшной, и не потому, что ее уже не было в живых, а потому, что она умерла, окруженная ореолом самоотверженного материнства.
     Если бы Франсуаза узнала, что ее смерть пробудит в маркизе это новое чувство робости перед ней, она бы беспредельно удивилась. Ее отчаянная одинокая борьба за жизнь троих детей, заболевших тифом, представилась бы ей (если бы она вообще хоть на минуту задумалась над этим) вполне естественной, - ведь она была матерью. Но Франсуаза, женщина бесхитростная да к тому же не имевшая ни минуты свободного времени, не обременяла себя отвлеченными размышлениями о разнице между долгом матери и долгом отца и не раздумывая рисковала жизнью, оберегая в то же время от болезни своего мужа. Жизнь выдающегося ученого была слишком драгоценна, чтобы подвергать ее опасности. Он же ни во что не вмешивался - не из трусости, а просто потому, что он вообще никогда ни во что не вмешивался. Маркиз полностью доверял Франсуазе, и ему так же не могло прийти в голову усомниться в ее житейской мудрости, как ей оспаривать его суждение о каком-нибудь папирусе. И вот теперь, вырвав у смерти одного ребенка, она последовала в могилу за двумя другими, беспокоясь на смертном ложе только о том, сумеют ли слуги без нее содержать детей в чистоте и хорошо варить кофе.
     Старший из мальчиков, Анри, шел рядом с отцом и горько плакал...

Войнич Этель Лилиан (Ethel Lilian Voynich)   
«Прерванная дружба»